Иван, поначалу принявший требование Ирика спокойно, вдруг рассвирепел, когда Висковатый принёс ему ответ шведских посланников, и первый, самый сильный гнев обрушил на дьяка, а чуть поостыв, переключился на Сигизмунда, на Фридриха, на Эрика и долго, свирепо, бездумно и черно, как какой-нибудь вкрай обесстыдившийся ярыжка, бранил их всех самой лютой бранью и грозился и клялся исполнить все свои невероятные угрозы; потом, как нередко бывало с ним, вдруг сник, помрачнел — бездумная бесноватость сменилась суровой задумчивостью. Правда, из него ещё вырвалось — последнее:
— Не наступи я на Ливонию да не разгроми тот поганый Орден, ни Жигимонт, ни Ирик и того б не имели, что нынче имеют в Ливонии. А уж Ирик — так и подавно! Видел бы он ту Колывань, как свой зад! А теперь ему уж и Колывани мало!
Но это была уже не злоба, это была обида, больная, но и надменная обида, которая жаждала вымещенности уже не через душу, а через разум и через действие.
Потом он долго молчал. Глубокая сосредоточенность, как изнеможение, отяжелила ему веки; глаза, ставшие дремотно-вялыми, полузакрылись. Он стал похож на перебесившегося юродивого.
— Со свеями нам всё едино воевать, — выговорил он наконец после долгого раздумья, и так спокойно и бесстрастно, словно не сознавал ещё, о чём говорил. — Добром у нас с ними николи же не кончится. Ирик крепко нам стал на пути. — Он опять помолчал, как будто для того, чтоб вдуматься в свои слова. — А коли воевать, то что за забота, сколь мы Ирику нынче напишем городов? Ежели мы его одолеем, как одолели его отца, то всё, что будет в Ливонии за Ириком, станет нашим. Разумеешь меня, дьяк?
— Разумею, государь, однако...
— А Ирика мы одолеем! — сказал он уже совсем твёрдо, не дав Висковатому высказать своё суждение. — Понеже Ирик — самый слабый наш супротивник. Но прежде надобно одолеть Жигимонта. Не одолев Жигимонта — Жигимонта допрежь всего! — мы николи же не добудем море! А чтоб одолеть Жигимонта, потребен мир и союз с Ириком.
— Мир ты уже имеешь, а союз... Рассуди сам, государь: как тебе быть с Ириком в союзе, коли учнёт он воевать с дацким? Нешто станешь ты ему пособлять в его войне, преступив свой договор с Фридериком?
— Да, то худо, ежели Ирик сцепится с Фридериком.
— Сцепится непременно... И брань у них будет великая, бо Ирику, как и тебе, государь, море потребно. А Фридерик, ведомо, пуще всего жаждет, чтоб, как при королевне Маргарите[152], и Дацкая, и Свейская, и Норвейская земли под единой короной были. К тому же, — воспользовавшись молчанием Ивана, продолжил Висковатый, — немецкие города ганзейские Любок, Дансиг да и иные Фридерику крепкую подмогу сулят на свейского. Теснота им великая и истеря от Ирика, от каперов[153] его. Препятствуют они им в Ругодив[154] ходить, суда их грабят, в Колывань заворачивают и держат там в запленении.
— Надобно и нам своих каперов завести — в противу ляцким и свейским, дабы охороняли они купцов, что к нам в Ругодив плывут, — высказал Иван неожиданно осенившую его мысль. — Како мнишь, дьяк?
— Ежели отнять у Ирика Колывань, плаванью тому не будет опасности, и нужда в каперах отпадёт.
— Однако упорен же ты! — резко переменился в голосе Иван. — Сказано ве́ди тебе: мне потребен союз с Ириком! Об том тебе думать и стараться велено.
— Я об том и буду стараться, государь, токмо... Скажу тебе прямо, — не смутился и не отступил от своего Висковатый. — Тщетны будут наши старанья. И время зря упустим. Ни Ирик, ни Фридерик, ни Жигимонт в истинном союзе николи же не будут с тобой, понеже тебя они страшатся пуще всего. Упомни, как предлагал ты Жигимонту союз, чтоб разом стоять на перекопского... И хоть Жигимонт терпел тогда от хана не меньше нас, союза с тобой не ухотел. Что сказали тогда послы Жигимонтовы? Избавившись от крымского, вы броситесь на нас.
Иван не ответил Висковатому — не нашёлся сразу или не захотел, но чувствовалось, что доводы дьяка не прошли мимо него. Он насупился зло и отчуждённо, как бы желая показать свою непреклонность, однако, будь она на самом деле, он давно перестал бы слушать дьяка. А ведь слушал же... И хотя возражения и доводы Висковатого пришлись ему явно не по душе — потому уже, что он ждал от него единомыслия, — ответить надменностью и высокомерием или вовсе бездумно отмахнуться от них он не мог. Доводы эти шли от разума и обращались к разуму — к его разуму, и потому как человек разумный он должен был либо принять их и согласиться с дьяком, либо не согласиться и отвергнуть, выставив против них свои, более веские. Но таких доводов у него сейчас, вероятно, не было, они, должно быть, ещё не вызрели в нём, не обрели той силы и напроломности, которую обретала его мысль, когда становилась убеждением, и потому он молчал, не опровергал дьяка, но и не соглашался с ним.
