Примерно то же самое Евфросиния говорила и в глаза самому Челяднину, когда тот по пути из Дерпта в Москву заехал по просьбе князя Владимира в Старицу. И то была не лесть — Евфросиния никогда, даже по отношению к самому Ивану, не нисходила до лести, — то была самая настоящая правда, которую она признавала, быть может, не потому вовсе, что действительно питала добрые чувства к Челяднину и отдавала должное его человеческим достоинствам, а потому, что признание этого давало ей возможность лишний раз показать и доказать своё собственное правдолюбие, собственную справедливость и непредвзятость, которые она постоянно превозносила в себе. Но как бы там ни было и как бы на самом деле ни воздавала Евфросиния Челяднину, воздавала она ему заслуженно. Славен был боярин, славен, и не только своей честностью, справедливостью, мудростью, сведомостью, но и родовитостью, корнями. Мало кто из московских бояр мог похвастать такой родословной и такой знатностью предков — даже сама Евфросиния, хотя она и вела происхождение от потомков великого князя литовского Гедимина, На Руси можно было быть Гедиминовичем, Рюриковичем — и быть худородным.
Предки Челяднина были так велики, так знатны, что даже в летописях и великокняжеских грамотах и указах никогда не назывались родовыми прозвищами, а лишь по имени и отчеству. И этого было достаточно, ибо их знали все.
Родоначальник Челядниных-Фёдоровых Таврило Алексия сражался в дружине Александра Невского против шведов. Это о нём повествуется в житии Александра, как въехал он по сходне прямо на шведский корабль в погоне за убегавшим от него королевичем и был свержен с конём в Неву, но «Божиею милостию изыде оттоле неврежден и снова наеха и бися с самим воеводою посреди полку их».
Сам Таврило Алексия был правнуком Кузьмы Ратьшича — тиуна и меченоши великого князя киевского Всеволода Ольговича[69]. Вон куда, в какую глубь, уходили корни Челяднина!
При внуке Александра Невского Иване Калите[70] потомки Гаврилы Алексича приехали на службу в Москву и пустили корни на Московской земле. Челяднины, Фёдоровы, Бутурлины, Пушкины — всё это ветви их могучего древа. Их положение при дворе московского князя было самым высоким. Соперничать с ними могли только два-три исконных московских боярских рода — Вельяминовы, Годуновы, Сабуровы, впоследствии, на великую свою беду, породнившиеся с великокняжеским родом, да, может, ещё один древнейший род — Кошкиных-Захарьиных-Юрьевых, которые вслед за Сабуровыми тоже связали себя родственными узами с великими князьями, но, в отличие от Сабуровых, не на беду, а на счастье, став впоследствии на целых триста лет самодержцами России[71].
Когда при деде Ивана великом князе Иоанне Васильевиче началась великая ломка уделов, их бывшие хозяева, владетельные князья, толпой хлынули в Москву. Рюриковичи, по крови сродни самому великому князю, они быстро захватили главенство при Московском дворе и истеснили, «засели» московских бояр, исконных слуг великокняжеских. Захудание, как зараза, накинулось на древние роды. Всего через полвека многие из исконных о боярстве уже и не помышляли. В спальниках, в стольниках, в ловчих, в сокольничих обретались они теперь и редко-редко дослуживались даже до окольничих[72]. Но не всех, однако, сумели подмять под себя княжата. Несколько старомосковских родов были так крепки и влиятельны, что устояли под напором княженецкой нахлыни, не пошатнулись, не истеряли места и чести. Челяднины-Фёдоровы были в их числе. Высший чин — чин конюшего, главы боярской думы, — был наследственным в их роду. Удостоился этого чина и Челяднин, но из-за великих своих опал, которые обрушил на него Иван, не простивший ему ни возмущения московской черни, ни свержения Глинских, ни многих иных козней и противлений, которыми он изрядно досадил ему, — утерял его. Но утерял только чин, всё остальное — знатность, почёт, влиятельность, может быть, и непримиримость — осталось. Слово его было весомо по-прежнему, к нему прислушивались, считались с ним, доверяли, а кое для кого слово его и вообще было как заповедь. Он словно был средоточием чего-то такого, в чём нуждались многие, и много взоров было устремлено на него — взоров горячих, нетерпеливых, в которых явно выдавалась готовность к борьбе, и взоров осторожных, выжидающих, колеблющихся, и даже таких, которые никогда ни на что не решатся, но с тайной радостью благословят или с тайной злобой проклянут решившихся. Много взоров было устремлено на него, потому что в глазах многих он был тем, кто более других обладал правом осуждать или оправдывать великокняжескую власть, и право это ему давали не только громадные заслуги его предков, на протяжении веков укреплявших эту власть и строивших для неё великое здание Московского государства, но и собственные достоинства, которых не отрицали даже его враги и которых он не растерял ни в чинах, ни в богатстве, ни в дни благополучий, ни в дни невзгод.
