— Мню, так идти негоже, — спокойно ответил Басманов, уловивший мысль Ивана.
— Вот я его и пожалую... подскажу.
— Он не примет сего, — всё так же спокойно, почти равнодушно, сказал Басманов, убеждённый в тщетности Иванова замысла. — Я знаю его.
— Я також знаю. Не принял бы... Кабы был выбор. Но нынче у него нет выбора. Я так тебя уразумел, дьяк?
— Истинно так, государь.
Иван склонил голову, приготовился слушать дальше.
— «На прошлой седмице, в четверток, поутру, — продолжил чтение Самойла Михайлов, — как почали сходиться бояре в палату в думную, слышна была из-за двери в сенях говорка, а говорили тайным обычаем, истиха: покарал-деи государь невинных, взял грех на душу, а Володимер-деи Заболоцкий да Ивашка Ярый которым умыслом побежали — неведомо допряма, а токмо ныне как не бегати? Затворил-деи царство Русское, как во адовой твердыне, и на доброхотных своих, душу за него полагающих, неслыханные гонения и смерти умыслил, изменами и иными непотребствами облыгивая и тщась с усердием свет во тьму прелагать и сладкое горьким прозывать. И-деи кто прелютого ради сего гонения не бегает, тот сам себе убийца, ибо Христос наставлял гонимых словом своим: «Аще гонят вас во граде, бегайте во другий» — и сам тому образ явил, бегая не токмо от смерти, но и от гонений богоборных евреев».
— Ох, мерзкие! — вскинув голову и закрыв в мучительном изнеможении глаза, прошептал Иван. — Уж и Христа себе в заступники призывают.
Он несколько мгновений сидел так, тяжело и шумно дыша, как будто ему не хватало воздуха, руки его, хоть и сжатые в кулаки, безвольно опали на колени, как скованные. Бессилие и беспомощность — только это было сейчас в нём.
— Да ве́ди Христос бегал — от глупой смерти, — прежним, тихим, слабым, голосом заговорил он и так, словно оправдывался перед кем-то. — От глупой, никчёмной... А коли пришёл его час взойти на Голгофу, — голос его на этих словах разом набрал силу, — и телом своим вознести на древо грехи мира сего, он не побежал, не поискал спасения! Коли в сердце святые помыслы и путь осиян правдой, тогда не бегают, яко псы блудящие, от одной подворотни к другой. Тогда бестрепетно идут на плаху, на костёр, прямо и гордо зря в глаза судьям своим и палачам. И Христос явил образ как раз сего великого подвига, а не бегания от всегнусных богоборцев.
— Твоя правда, государь, — дождавшись, когда Иван выговорится и немного успокоится, сказал Самойла Михайлов. — Я так мню: сих шепотников тебе нечего страшиться. Они хоть и умны, и злоречивы, и в Святом Писании сильны, но то и вся их сила. Опасны не они, опасны молчуны. Молчуны делают дело, а шепотники токмо шепчутся. Шепотников я тебе быстро выведу на чистую воду, поставив подле каждой двери тайного послуха. А вот как подобраться к молчунам?
— Опасны и те и другие, — недовольно изрёк Иван — Одни дело делают, другие — души растлевают! «Язык — огнь, лепота неправде. Всяко бо естество, звери и птицы, гады и рыбы, укрощено людьми и повинуется им, язык же никто не может укротити — необуздано сие зло и полно яда смертоносного», — нарицает апостол Иаков. Посему не сулись так-то уж прытко вывести злоречивых на чистую воду. Поберегись, чтоб не истопнуть самому в той воде, бо вельми много понадобится тебе воды. Цельное море! Были уж в иных государствах и странах таковые ретивцы и глупцы... Не чета тебе! Порфироносные ретивцы и глупцы, тщившиеся выводить на чистую воду шепотников! И сколико воды утекло с тех пор, и сколико государств и стран распалось и исчезло с лица земли от злоречия шепчущихся, а они как мутили воду, так и мутят. Истинно речено мудрейшими: не пресечёшь дела их, иначе как пресёкши их слова.
— Что же делать-то тогда, государь? — растерялся дьяк. — Мой худый разум в великом смятении от того, что ты сейчас изъяснил. Даже страшно, государь!
Иван снисходительно усмехнулся, обвёл взглядом своих внимательных особинов, словно спрашивал: и вам страшно? И, должно быть не без удовольствия убедившись — в какой уже раз! — что они из того же теста, что и дьяк, самодовольно изрёк:
