От Ивана не ускользнула перемена в голосе Висковатого — его почти неуловимое дрожание и глуховатая омягченность, как будто сдавленность, — от горькой судороги, перехватившей ему горло. Он понял, отчего это пришло, и ждал, когда дьяк, сжавшийся в комок от его слов, вновь приоткроет свою душу.
— Что в том худого, что шутки? Шутки — то веселие, а без веселия како человеку прожить? — Тон, каким были произнесены Иваном эти слова, сбивал с толку. Невозможно было понять — оправдывается он или обвиняет, примирительность это или воинственность, нарочитость или искренность.
— ...А что, говоришь, усобица меж нами... Так заносчивого коня построже зануздывают.
— Я не заносчивый, я самый верный твой конь.
— Пусть так. То мне любезно и радостно слышать. Но что же ты, верный мой конь, за каждый удар плёткой норовишь меня из седла выкинуть? Ну, хлестнул я тебя! Ну, зря! Нешто чести твоей то ущербно?
— Что честь, государь? Честь — пустая людская выдумка. Душе истомно...
— Ну, я тебе не поп, чтоб душу твою ублажать! И не наводи меня на новую усобицу — не для того я тебя позвал. Давеча говорил ты мне про каперов, что у свейского да у Жигимонта заведены, — резко переменил разговор Иван, — которые разбой чинят над купцами, что к нам в Ругодив с товаром плывут. А и в прежние сказывал, как из посольства от дацкого воротился, что видел их суда разбойные. Я в те поры войной был занят, не до того было... Пустил мимо ушей твой сказ. А ныне, прочетчи сказки[171] купецкие о разбое, что ты мне подал, хочу раздумать гораздо и порешить о том, како нам тех купцов любчанских от того разбою оборонить. Посему и покликал тебя, время втуне не проводить дабы...
— Сказки те, государь, да расспросные речи, что ты прочёл, я уж, поди, как с лето целое собираю. Повелел я подьячим ругодивским записывать слово в слово, как купцы скажут, что они сами своими очьми зрели и что им самим учинилось от тех каперов ляцких и свейских, а чего не зрели и чего с ними самими не учинилось — того не велел записывать... бо вельми много, государь, всяких безлепиц и лжи течёт с языка на язык. И как мне было с тою безлепицей и лжой к тебе идти? А нынче ты сам ведаешь, как тот разбой учиняется и сколико убытков от того разбою.
— Худо дело. Этак-то и вовсе к нам ходить не станут... Отобьют охоту.
— Худо, государь... да не вовсе. Я расчёл: во всякий месяц, как сходит лёд и починается плаванье, к нам приходит до сотни судов, а каперы захватывают три, редко четыре... Случается и пять. Но всё равно, купцы сказывают, что многие из них уж поразорились и больше не хотят везти к нам товаров.
— И не повезут! — резко, с сердцем сказал Иван. — Им бы токмо прибытки считать, тем худославным лавочникам, а щитить от каперов их должен я, будто дел иных у меня нету!
— Я, обаче, мню, государь, что любчане не перестанут ходить в Ругодив, ежели и из каждых десяти снаряженных судов каперы будут разбивать у них два или даже три.
— Ты мнишь, — буркнул, успокаиваясь, Иван. — Что мне от твоего мненья? Мне накрепко надобно знать: будут ходить иль не будут?
— Накрепко, государь, о таковом деле как дознаться? Обаче давай рассудим... И Жигимонт, и Ирик, и сам император ерманской запрет положили ругодивскому плаванью, а любчан тот запрет не остановил. На имперских съездах и в послании Ирику они на своём стоят, что не могут перестать торговать с нами. Для Любока, государь, и для иных городов немецких прямая торговля с нами, в обход свейских таможен, — такой жирный кус, что оттащить их от него не под силу ни Ирику, ни Жигимонту.
— То слабый довод. Так было, покуда их не одолевали убытки от разбоя каперского. А как будет нынче?
— Тебе ведомо, государь, что любчане отказались пособлять Ливонии, коли ты на неё наступил, а вот Фридерику на свейского они свою подмогу сулят. Стало быть, ради беспрепятственной торговли с нами они готовы вступить даже в войну с Ириком на стороне дацкого. А война, государь, изубытчит их пуще всяких каперов.
— К тому их принуждают опять же убытки. Стало быть, вон как велики они, раз любчанские лавочники готовы раскошелиться на войну. И они уже есть! А будет ли та война — один Бог ведает... да ты! — не утерпев, поддел-таки Висковатого Иван. — Саксонской князь Август, тесть Фридериков, не жалеет сил, чтоб уговорить его сложиться со свейским и выступить сообща супротив нас. А иные имперские князья — и бурги
