Там ее и нашел Давид, вернувшись домой. Он встретил Анунциату и знал, что произошло. Он сел рядом с ней, прижал ее голову к своей груди, как бы желая защитить ее от стонов.
— Не бойся, — сказал он.
— Я не боюсь, — с отсутствующим видом вымолвила Люсьен Мари.
На лестнице показалась Анунциата.
— Не может ли кто сходить за Луисом? Плохи ее дела… Он работает в порту, на строительстве.
— Когда все кончится, ребенка у нее не будет, — объяснила Люсьен Мари. — Тогда она…
Давид спросил с беспокойством:
— Могу я оставить тебя? Кто-нибудь ведь должен предупредить Луиса…
— Я иду с тобой, — заявила Люсьен Мари и пошла с ним, в чем была.
Но дошла только до другой стороны поля, до хижины Долорес и Луиса.
На земле перед хижиной играли два маленьких мальчика; с помощью нескольких пустых жестяных банок им удавалось извлекать довольно много шума. Две тощих курицы клевали сожженные солнцем коричневые травинки, у дерева стояла привязанная коза. Воздух был муаровым от зноя и струился над плоской крышей.
Внутри хижины с утрамбованным земляным полом сидела щупленькая сгорбленная старушка, наверное бабушка, и кормила трех маленьких детей из одной общей миски. У стены стояла кровать, чистые простыни па ней резко выделялись на фоне всей этой убогой, нищенской обстановки. Люсьен Мари сообразила: здесь будет лежать Долорес. Два поколения женщин сделали все, что могли, чтобы дом с честью мог принять акушерку.
Своими черными миндалевидными глазами дети смотрели на посетительницу. Бабушка, казалось, с трудом понимала ее каталонский, и в ее ответах звучал один только страх перед зятем.
— Долорес рожает у Анжелы Тересы! Что скажет Луис?
Люсьен Мари спросила, нельзя ли ей взять к матери самую младшую девочку.
Бабушка отрицательно покачала головой, но взяла тряпку, вытерла девочку, что называется, с обоих концов и покорно передала ее гостье.
И вот Люсьен Мари стоит с маленьким смуглым комочком, совершенно голым, если не считать рваной рубашонки. Малышка еще не умела ходить, едва только училась стоять и делать один-два неверных шага.
Люсьен Мари пошла дальней дорогой по апельсиновой аллее, потому что там была тень. Несколько раз ей приходилось присаживаться отдыхать — девочка, такая маленькая, а оказалась удивительно тяжелой. В конце аллеи ее догнал Давид. Луиса он не нашел, как ему сказали, тот повез на лодке целую компанию туристов, но Давид велел разыскать его во что бы то ни стало и предупредить о возможном несчастьи.
Давид взял у Люсьен Мари девочку, она сосала пальчик, без капризов пошла к нему на руки. Он посмотрел на нее удивленно, потом спросил:
— У ее матери будет еще один? Ведь и эта родилась недавно.
— Ну, наверное, ей уже годик, — сказала Люсьен Мари, — но все равно…
Когда они вернулись, для Долорес все уже кончилось. Ребенок умер во время родов, «не успел даже получить крещение как человеку положено».
Люсьен Мари подождала немного, чтобы дать ей возможность немного прийти в себя, потом вошла.
Долорес лежала белая и опустошенная, казалось, ей уже никогда более не поднять век. Люсьен Мари молча положила девочку ей на руку. Едва оказавшись рядом с матерью, девочка начала лепетать и агукать. Застылые синеватые губы Долорес смягчились, забрезжила легкая улыбка, она потрогала рукой маленькие теплые ножки.
— Хотите поспать? Взять мне ее? — шепотом спросила Люсьен Мари.
Долорес чуть заметно повела головой, все еще не в силах поднять веки. Девочка прижалась к ней, свернулась калачиком, она вот-вот уже готова была уснуть.
Пока все шло хорошо. Долорес была в высшей степени измучена, но страдания были позади. Она могла заснуть, находя утешение в теплоте детского тельца. Они лежали рядом, не мешая друг другу, как самка зверя со своим детенышем.
Люсьен Мари вышла к акушерке и спросила, что будет с Долорес.
— Наверное поднимется температура, — ответила та, — но теперь хоть есть от нее лекарство. А раньше — вероятно, все бы окончилось иначе.
Долорес лежала у них шесть дней, и все в доме как могли баловали ее и маленькую Анжелиту. Сначала ей было все безразлично. Потом она стала протестовать против такой греховной роскоши. И, наконец, заставила себя наслаждаться, как милостью с небес, этим единственным отпуском в своей жизни.
