Люсьен Мари прониклась горячим сочувствием к несчастью этой женщины. Впереди ту ожидала целая бездна таких страшных страданий — и без надежды, придающей смысл всем мукам… Она глубоко вонзила себе ногти в ладони.
— Мне так жалко…
— О милая, — тихо сказала Долорес, забыв свою робость и похлопав ее утешающе по плечу. — Не волнуйтесь, все будет хорошо. Это ваш первый?
— Мне жалко вас, — пробормотала Люсьен Мари, не уверенная, что не сказала бестактность.
Но Долорес была безыскусной душой, не умевшей воздвигать вокруг себя оборонительные валы. Глаза ее расширились, серьезные и удивленные, все тело обмякло и выглядело еще более усталым, когда она произнесла:
— Все говорят, что я должна радоваться. Но ведь верно, детей, которых носишь, хочешь родить живыми…
В одном порыве они обнялись и заплакали обе жаркими слезами, приносящими женщинам такое утешение и освобождение.
Но уже другая мысль, вслед за первой, пробивалась у нее наружу. Долорес выпрямилась, вытерла слезы с воспаленного, заплаканного лица и сказала:
— И все же это правда, сеньора, — у нас, у бедняков, слишком много детей, мы не можем всех их прокормить. Мне двадцать семь лет, сеньора, а у меня уже пятеро.
Эта изможденная женщина на три года моложе меня! — подумала Люсьен Мари, говоря:
— Тогда вы должны сделать перерыв.
Долорес ответила гордо и смущенно:
— Но Луис молодой и сильный… и страстный…
— И разве вы не можете попросить акушерку вас научить?
— О сеньора! — воскликнула Долорес, не отчужденно, а безнадежно. — Я знаю одну женщину, она спросила — и тогда ей сказали, что, во-первых, это запрещено церковью, а во-вторых, что акушерка этим живет.
Послышались шаги, тяжелое дыхание и звон ведер на лестнице.
— Приходите ко мне сюда, когда все кончится, — пригласила Люсьен Мари.
Они торопливо пожали друг другу руки и вытерли слезы одним и тем же носовым платком.
— Может быть, я могу чем-нибудь помочь? — спросила Люсьен Мари, когда Долорес с трепетом вошла в заполненную паром ванную.
Акушерка покачала головой, но Анунциата взглянула на кофеварку.
— Кофейку после ванны?
— Моя пациентка вас благодарит, — подхватила акушерка. — Крепкий американский кофе особенно хорошо бы помог.
Люсьен Мари довольно долго поджидала со своим кофе, пока они вышли. Обе были сильно разгорячены и с жадностью выпили по две чашки кофе.
— Ну как, чувствуешь что-нибудь, Долорес? — время от времени спрашивала акушерка, но та отвечала отрицательно.
Когда они попрощались и стали спускаться с лестницы, Долорес вдруг сделала странный полуоборот и со стоном вцепилась в перила.
— Теперь нам нужно торопиться, — покачала головой акушерка.
Но не так-то легко торопиться с женщиной, когда она не может двинуться с места.
— Здесь есть еще одна спальня, — предложила Люсьен Мари.
Но Долорес взяла себя в руки и шаг за шагом спустилась с лестницы.
Внизу, в сенях, ее схватило с такой силой, что она ловила ртом воздух и наконец в страхе воскликнула:
— Не могу больше… Боже милостивый… Пришло…
— Стисни зубы, Долорес, — посоветовала акушерка и взяла ее за плечо. — Это пройдет. Ты же знаешь, роды у тебя всегда затяжные. Дом совсем рядышком.
Но Долорес не могла больше ступить ни одного шагу; на каменном полу показалось большое темное пятно.
Акушерка быстрым взглядом окинула всех присутствующих, как бы ожидая попреков, и нервно повторила еще раз:
— Ты же знаешь, у тебя все проходит так медленно?..
Но было ясно, что на этот раз Долорес не потребуется много времени. Все сразу же взялись за дело, кто как мог и как сумел. Люсьен Мари сбежала вниз и взяла Долорес под другую руку. Анжела Тереса, слабенькая, хрупкая, поспешила к своему большому сундуку и начала вынимать простыни.
— Долорес останется тут, — распорядилась она.
Анунциата принесла со двора совок с песком и засыпала пятно с тем, чтобы потом его как следует замыть.
Женский вариант песка и крови…
Они уложили Долорес в комнату за кухней и запретили Люсьен Мари к ней входить. Так что теперь она могла только сидеть, сжавшись на своей постели, слыша через пол, как страшно, как лошадь в смертных муках, кричит внизу женщина, в бурном натиске внезапных родов.
