Сперва я решила, что он пошел выкупаться, хотя ему это запрещено. Но на берегу его не было. И в городе тоже. И на дорогах в горах его не видели. Сначала я повсюду бегала сама, а потом взяла такси и весь день колесила по городу. Ну что могло случиться?
— Может быть, ему просто захотелось побыть одному, пережить удар, — предположил Давид. В конце концов ему удалось уговорить ее отдохнуть, а сам он решил заняться поисками вместо нее.
Она произнесла едва слышно:
— Больше всего я боюсь, чтобы этот Касаверде из страха перед Туре…
Она совсем сникла на диване у Давида.
— Сеньор Касаверде наверно уж давно отряхнул прах со своих ног, — хмыкнул Давид.
Поскольку такси Ганзалеса, все еще сопя и всхрапывая, стояло на лужайке перед домом, он поехал на нем в город.
У доктора Стенруса и в самом деле было высокое давление, верно также, что его мог хватить инфаркт во время купания или в горах. Но прежде чем допустить такой катастрофический исход, Давид решил поискать его в тех местах Испании, которые казались ему наиболее подходящими для убитого горем человека.
В Эль Моно его не было.
Хозяин и эль секретарио посмотрели на Давида задумчивым взглядом, когда он на несколько минут присел на то место у двери, где обычно сидел Жорди.
Его перестали рассматривать как туриста, он уже начал вписываться в местное население городка.
Не было доктора Стенруса и у Мигеля, и Давид собрался было следовать дальше, но у стойки стояли эль вигилянте и сержант Руис. Они крепко похлопали его по плечу и сказали, широко улыбаясь: Hombre[16], мужчине рюмочка никогда не повредит, а в особенности, если он окружен одними женщинами!
Но в этот момент Давид увидел, что сам старый Мигель стоит в дверях во внутреннюю комнату и делает ему какие-то знаки бровями, повернув негнущуюся шею.
В маленькой комнатушке, неизвестной раньше Давиду, восседал Туре Стенрус собственной персоной, в полном одиночестве и царственно пьяный. Перед ним стояла бутылка мансанильи.
Мигель безмолвно поставил еще одну рюмку.
— Что ты имеешь сказать? — спросил Стенрус воинственно.
— Твое здоровье, — сказал Давид, улыбнувшись.
Стенрус посмотрел на него долгим взглядом. Его переполняли кристалльно-ясные идеи, было необходимо поведать их миру, и поэтому он нуждался в аудитории.
— Вот это и есть в тебе самое плохое, — начал он. — То, что ты говоришь, еще не так возмутительно, как то, что у тебя на уме. Как, например, сейчас. Ведь ты сидишь и думаешь: так и надо этому старому ослу. Дать себя одурачить какому-то даго…
— Это слово не мое.
— Нет, разумеется, так сказал министр. Но он-то в таком же положении, что и я. А я… Старый тщеславный идиот. Не может успокоиться, что уже вышел в тираж. Не ввели в правительство собственной страны, так дайте ему, видите ли, местечко повыше здесь, дайте стать гласом божьим в эфире, всемирным ментором, распределяющим кнуты и пряники между правительствами. Кстати, а какое до всего этого дело тебе?
— Да Дага очень волнуется, — объяснил Давид.
Доктор Стенрус величественным жестом отмел Дагу в сторону. И закончил этот жест, приставив свой острый указательный палец к груди Давида.
— Ты суешь свой нос куда не следует. Ты думаешь. А думать опасно.
— Слушай, а не поехать ли нам лучше домой? — предложил Давид.
Стенрус отмел в сторону также и свой дом.
— Хочешь знать, о чем ты сейчас думаешь?
— Нет, — поспешил Давид.
— Ты думаешь: вот сидит старый человек, загубивший напрасно свои последние годы, самый драгоценный отрезок своей жизни, когда мог бы еще работать и работать. Как избалованному ребенку, ему захотелось убежать из дому, чтобы отечество стало клянчить и умолять его вернуться обратно…
Стенрус опрокинул в себя свою рюмку.
— А его никто и не думал просить, — произнес он изменившимся голосом.
Вот, оказывается, каким он может быть к себе беспощадным, под вечной маской желчности и язвительности, подумал Давид с удивлением и сочувствием.
— То, что ты обо мне подумал, задевает мою честь, продолжал Стенрус. — Если бы ты не был в два раза моложе и в два раза выше меня, я бы вызвал тебя на дуэль.
— А на чем бы мы дрались? — с интересом спросил Давид.
