— Хм. А я стою тут и размышляю, как стучат в занавес из бус…
Из-за занавеса высунулась чья-то голова, так внезапно, что они отпрянули назад. Маленькая, сгорбленная женщина показалась наполовину, деревянные бусы зашуршали и легли, как фата, на ее плечи. Одета она была в черное выцветшее платье, волосы тоже были черные и выцветшие, а глаза выцветшие и коричневые.
— Сеньора Анжела Тереса? — спросил Давид. Это имя он слышал здесь уже несколько раз.
Женщина, как и садовник, отмахнулась:
— Нет, нет… Анжела Тереса никого не принимает.
— Дом кажется таким большим. Мы и подумали, нельзя ли тут снять одну или две комнаты.
Женщина опять испуганно отмахивается обеими руками:
— Нет, нет… Анжела Тереса не сдает комнаты.
Давид и Люсьен Мари посмотрели друг на друга, пожали слегка плечами, окинули прощальным взглядом кружево кедров, источник с его струей и бамбуковой крышей, и сладостную зеленую траву.
Маленькая щуплая женщина, едва достававшая Давиду до локтя, приблизилась к ним на шаг, спросила своим хриплым голоском:
— Как вы сюда попали? Кто вам говорил об Анжеле Тересе?
Никто, чуть было не вырвалось у Давида. Но потом он вспомнил и поправился:
— Франсиско Мартинес Жорди, — ответил он, глядя на маленькую женщину.
— Мартинес Жорди? — повторила она, посмотрела на него неуверенно — и исчезла за занавеской из бус.
— Ну, теперь я напутал ее по-настоящему, — с досадой крякнул Давид.
— Подожди, — успокоила его Люсьен Мари.
И действительно, через некоторое время женщина опять высунула голову.
— Анжела Тереса не может принять вас сегодня, — сказала она усталым и печальным голосом, как будто разочарованная и огорченная, и прибавила шепотом: — но приходите еще…
Теперь их по-настоящему разбирало любопытство. Кто же такая Анжела Тереса? Когда они возвращались домой, Давид спросил:
— Тебе не показалось, что дом какой-то одинокий и заброшенный? Хотя он рядом с городом и в нем кто-то живет.
— Да, дом действительно какой-то мертвый, — отозвалась сразу Люсьен Мари.
В ее памяти всплыли картины сельской жизни в усадьбах ее детства: люди за работой, дети, животные, старики, машины, вещи — все движется, все живет. И раздаются все звуки, какие есть в букваре: петух кукарекает, собаки лают, гуси гогочут, коровы мычат, кошки мяукают. На этой же усадьбе мертвая тишина, молчала даже старая собака.
Ну да, случалось, конечно, что в какой-нибудь усадьбе не было детей. Или, допустим, где-нибудь могли не держать домашних животных, а довольствовались тем, что обрабатывали землю. Апельсины ведь не шумят и не возятся.
— А ты заметил, — продолжала Люсьен Мари, — что все дороги там заросли травой? Как будто никто уже туда больше не ездит.
Утреннее солнце, пробивающееся через переплетение ветвей и льющееся на эту тихую траву Струя источника в своем вечном падении — изящно очерченная арка в тени, но разбивающаяся на бриллиантовые брызги там, где к ней прикасается свет.
— Так мы можем вообразить, что это заколдованный замок, — кивнул Давид. — Ну, а если посмотреть на вещи трезво, как тебе кажется, это усадьба барская или крестьянская? Люсьен Мари тоже этого не поняла.
— Пойдем и спросим у Жорди, — предложила она.
Но тут ее вдруг охватила ужасная слабость, и когда они дошли до города, она предложила ему пойти одному: тогда, может быть, Жорди будет более откровенным.
— У тебя болит рука? — ему показалось, что у Люсьен Мари какой-то странный вид.
— Немножко, — ответила она уклончиво. — Пойду-ка я домой и уложу свой чемодан.
Но про себя подумала: не иначе как у меня грипп, теперь я это чувствую ясно. Хорошо бы завтра успеть на самолет, прежде чем болезнь меня совсем здесь уложит.
И внезапно она оказалась во власти страстного желания: порошок аспирина, большой стакан воды, тихая и одинокая постель в тихой и одинокой комнате. Никого не ублажать. Целомудренная тетя Жанна в шаркающих войлочных шлепанцах.
Давид застал Жорди в лавочке одного. У него было обычное застывшее выражение мертвенной серой терпеливости: человек, который ничего не ждет, ни на что не надеется. Может быть, последняя искра бунтарства вспыхнула в нем, когда он угостил Давида стаканчиком вина со значением? Теперь он производил впечатление человека, лишенного всяких импульсов, всякой инициативы.
