Господствующая высота - страница 57

— Здравствуйте, товарищи колхозники!.. — И после короткого молчания: — Граня Барышкова! Ты еще спишь? Смотри, не проспи своего счастья…

Это был способ Струганова усовещевать молодых людей, накануне запоздавших на работу.

Мерно затарахтела водокачка, высоким голоском, похожим на паровозный гудок, пропела сирена кирпичного завода. Ударил гонг; его звук прокатился по деревне, легким дребезжанием отдаваясь в каждом окне…

Один за другим вступали в строй все цехи колхозного хозяйства. Загудело электроподдувало кузни, завизжала ленточная пила; глухо заухал деревянный молот бочара и звонко — колесника, зафырчали машины на базу; с паническим шумом, словно настал конец света, с визгом, чуханьем и топотом, от которого дрожала земля, прикладываясь к каждому плетню, садня боком каждый телеграфный столб, прошествовало к дубовой вырубке стадо свиней; всхрапнул жеребец, выведенный на разминку в варок; восторженно и вразнобой гуси сказали солнцу: «С добрым утром!..»

Во всей этой многоголосице не было слышно коров, — стадо находилось на пастбище, где сейчас шла первая дойка.

«Раз Галя за пять минут выдаивает корову, значит она уже управилась с половиной группы, — думала Авдотья. — Сказала я ей иль нет, что у Капризной надо выдаивать сначала правую, потом левую половину вымени? Вроде, сказала. А коли нет? Намучается — хуже некуда, а всего молока не возьмет. Вот уж право дело — Капризная!»

Размышляя таким образом, Авдотья быстрыми движениями натягивала одежду. Через несколько минут она уже шагала узкой тропкой, уклоном сбегавшей к загону, находившемуся в пойме реки.

За пеленой молочно-густого тумана невысокое солнце казалось размытым розовым пятном. Громкая музыка, льющаяся из черных труб репродукторов, становилась все глуше по мере того, как Авдотья подходила к загону, и, наконец, сменилась иной, тихой, серебристой, рождаемой струями молока, бьющими в дно и стенки подойников.

Галя доила Буянку, щедрую, хотя и несколько тугодойную корову. Девушка сидела на скамеечке, спиной к подошедшей Авдотье, и не услышала ее легких шагов. На голове у нее была белая косынка, как у медицинской сестры; ее худенькие, острые лопатки ходуном ходили под голубой тканью сарафана, на тонкой хрупкой шее выступили капельки пота.

Авдотья подсчитала, сколько зажимов делает Галя в минуту, и умилилась: «На вид совсем девчонка, а какая техника!»

— Крепче большим пальцем нажимай! — подала совет.

— Здравствуйте, Авдотья Марковна! — не оборачиваясь, сказала Галя. — Так и делаю.

— Галечка, я говорила тебе насчет Капризной?

— Говорили, Авдотья Марковна, помню.

— Я тебе еще вот чего хотела сказать, Галечка. Примечай каждую прихоть, каждую повадку, каждое баловство животного. Иной раз на поверку-то не баловство выходит, а фи-зи-о-ло-гия. Этак и с Капризной было. Не давала она молока, хоть убейся. Сильная, фигуристая корова, вымя у нее — красота, а надой — пять-шесть литров в день. Хотели ее из стада выранжировать. Да я уперлась. Тихон Савельич Чернов меня поддержал. Пробуем мы к ней приноровиться — и все бестолку. Да ведь, знаешь, Савельич упрямый, меня тоже зараз не погнешь, залезли мы к ней, можно сказать, в самое нутро. Разработали и рацион, какого ни одной корове не положено, и технику доения особую. И что же ты думаешь? В прошлом году дала она шесть тысяч литров, а ныне и до семи дойдет. Я это к тому говорю, чтоб не думала ты, — коли корова плохая, так вконец плохая, а коли хорошая, так больше с нее не возьмешь. Нет, ты пробуй, не жалей себя, — глянь, она тебе и откроется…

Авдотья говорила быстро, взволнованно, точно боясь, что ее прервут и она не успеет передать Гале всего, что знала о деле, которому отдала самую позднюю и самую лучшую пору жизни. Ей хотелось, чтоб эта худенькая, старательная девушка не повторила ее ошибок.

Так за разговором они и не приметили, как добрались до козыря группы — Капризной, крупной, статной коровы белой масти с причудливыми черными пятнами. Казалось, кто-то для смеха налепил куски черной клеенки на ее круп, бока, шею, двумя черными кружочками заклеил глаза, а последний лоскуток, похожий на морскую звезду, влепил в розовую мякоть вымени.