— А как же, простите, господа, мне не понятно, — почти плача, взмолился Роберт Ван Барро, — а для чего же лучшие люди человечества создавали свои изумительные творения, для чего же жили Рафаэль, да Винчи, Гойя, Роден? Для чего неизвестный гениальный ваятель сделал свою мраморную Венеру?
— Спи сам со своей мраморной Венерой, а мне больше по нраву этакая волосатая….
Дамы и мужчины повторяли каждое слово гориллы, восторгаясь смелостью его суждений…
Но старик Давид Дерви поднялся из-за стола.
— Я не могу с этим согласиться, господа. Господин Гориллиус хочет низвести человечество до уровня животных.
— Почему низвести? — вмешалась Элизабет Пиккеринг. — Вы, может быть, слышали, что один молодой студент, который, кстати, присутствует здесь, нашел в архивах Брюнхенского университета высказывания Фридриха Великого, что человек произошел от обезьяны и надо нам возвыситься до наших предков.
— Да, да, я тоже слышал об этом крупнейшем открытии, — поддержал министр фон Мамен.
— Но, господа, — дрожащим голосом взывал Авраам Равинский, — если нам надо уподобиться обезьянам, то кому нужна моя симфония? В ней выразил я всю мощь, всю силу и красоту человеческого духа. Я вложил в нее все самое лучшее, что у меня есть. Свою душу, свою страсть, свою любовь к человечеству. Так неужели же бурчание живота вам будет приятнее и нужнее?
— Ха, ха, вот именно бурчание живота, если хотите, приятнее, как говорит господин Гориллиус! — поспешила ответить Элизабет.
— Так вы хотите закрыть музеи, покрыть чехлами статуи? — в ужасе шептал Ван Барро.
— Нет, старая песочница, я хочу сломать эти статуи и кусками бить по твоей глупой башке, — охотно пояснил Гориллиус.
— Господин, вы забываетесь, — вспылил Ван Барро и вскочил из-за стола. — Я не позволю себя оскорблять, я член Академии, я…
— Ты член Академии? Подумаешь, шишка! А я горилла… Так кто же из нас сильнее?
И с этими словами господин Гориллиус откинул свой стул и перепрыгнул через стол, опрокинув бутылки и свалив на пол блюда и тарелки. Схватив старого художника своими могучими лапами, он подбежал с ним к окну и замахнулся…
Все вскочили из-за стола. Авраам Равинский и Давид Дерви раньше всех очутились около гориллы, чтобы спасти старого и уважаемого художника.
— Что вы делаете? Опомнитесь! — кричал Равинский.
Но было уже поздно. Стекло зазвенело, и Роберт Ван Барро вылетел с третьего этажа на площадь.
Равинский вцепился в сюртук гориллы, но тоже был поднят кверху и с размаха выброшен вслед за художником. За ними последовал и их третий приятель…
Тогда горилла обернулся. Он был страшен в этот момент. Его шерсть стояла дыбом, пена стекала по отвисшей губе. Забывшись, он встал на четвереньки и несколькими прыжками добрался до двери.
Гости стояли пораженные.
— Он понервничал, — объяснила Элизабет, — он ужасно вспыльчивый, его нельзя раздражать.
— Да нет, — поправил ее господин фон Мамен, — господин Гориллиус не столько нервен, сколь принципиален. Он готов кровью отвечать за свои убеждения. Он урожденный политический вождь.
Господин Хрупп единственный из всех гостей продолжал спокойно доедать крылышко рябчика. Все, что не грозило его прибылям, его нисколько не волновало. «Ну, тремя знаменитостями будет меньше на земле… Тоже событие!» Однако, когда его супруга вернулась на место, он выдавил из набитого рта несколько слов, прерываемых длинными паузами, чтобы прожевать пищу.
— Вот, мамочка, человек сильной воли. Не слов, а… действий… вот такое бы мне правительство, это… не то, что всякие там… мамены… Он бы уж… не дал спуска марксистам и рабочим… Пригласи его, мамочка, как-нибудь к нам…
Эти слова хотя и были сказаны совсем тихо и предназначались только для госпожи Хрупп, но были услышаны всеми. Потому что так уж устроено человеческое ухо, что чем тише слово сказано, тем громче оно звучит… И тотчас все стали передавать друг другу на ухо:
«Вот человек воли и действия, это не то, что там всякие мамены…»
И даже сам министр господин фон Мамен, и тот потихоньку сообщил своему соседу: «Вы слышали, что сказал господин Хрупп? Он сказал: вот человек воли и действия, это не то, что всякие там… такие…»
