Фицек поспешно одевался.
Отто вспомнил:
— Папа, а жалованье подмастерьям…
— Что?.. Что?.. Какое жалованье? Кому? Что?
— Вчера…
Господин Фицек спустил брюки. Они скользнули на пол, мастер вперил глаза в воздух. Наступила тишина.
— Подмастерьям?.. — пробормотал он и далеко отшвырнул от себя штаны. Закрыл глаза, руки опустились. Он бросил обратно подушки, сложил разбросанные деньги, лег в постель, разгладил деньги и уставился взглядом в одну точку. — Осталось у меня тридцать три форинта… Убирайся отсюда!
Он натянул на себя одеяло. Жена вышла на кухню, вынесла лампу, и ребята гуськом пошли за ней. На комнату упала тьма, изредка стонал г-н Фицек, и скрипела под ним кровать.
— Не шумите, — сказала жена, закрыв двери.
Пишта тихо спросил:
— Что с папой?
Мать не слыхала вопроса. Отто смотрел в темные окна.
3
В мастерской на углу улицы Дамьянича с краю длинного верстака работал Шимон, рядом с ним союзил Флориан. Около самой двери сидел заготовщик в белом фартуке, напротив девушка, прошивавшая заготовки. Г-н Фицек купил в рассрочку швейную машину «зингер» с условием выплачивать пять форинтов в неделю.
С тех пор как в мастерской сидела девушка, подмастерья старались говорить грубости более деликатно. С самого утра в мастерской разговор шел о Шимоне, который накануне был в призывной комиссии, где его взяли в солдаты.
— Ну, рекрут, — спросил Флориан, — на каком языке будут тобой командовать — на венгерском или на немецком?
— Начхать мне на каком! Для меня одна собака: мой родной язык — румынский.
— Слышали, товарищ Дембо? — крикнул ему через стол заготовщик. — Взорвали великого князя Сергея. Тысячью кусков взлетел на небо!
— Дай ему бог здоровья, — ответил Шимон.
Флориан свернул самокрутку, послюнил.
— И здесь это не помешало бы…
— Керосин вздорожает, — проговорила девушка, не переставая шить. Но, не получив ответа, обернулась. — Да, господин Дембо, керосин вздорожает. Жилец сказал утром мамаше. В России взорвали нефтяные вышки.
— Да ну! — промычал Флориан. — Кто взорвал?
— Революционеры.
— Зачем? — спросил Шимон.
— Разозлились, наверно… Не знаю… Студент один живет у нас. В университет ходит, очень умный молодой человек. Вчера дал мне листовку. Посмотрите. — Она протянула листок Флориану.
Листовку прочли вслух:
— «Русские братья!
Собрание будапештских студентов-социалистов, посвященное революционным событиям, посылает вам свой братский привет. В истории человечества беспримерным геройством светит та титаническая работа, которую проводили герои тайной пропаганды, и эта работа дала наконец свои плоды.
Братья! Вы показали пример всему культурному человечеству, борющемуся за свободу. Вы показали, как нужно противостоять самой страшной форме угнетения.
Спасибо вам от нас, венгерских студентов, которые многому могут научиться у вас. Класс, одетый по-европейски, но господствующий по-варварски, держит в кандалах полурабства трудящийся народ нашей страны.
Мы, социалистическое студенчество, сами смотрим, скрежеща зубами, как убивают все зародыши свободомыслия, как распространяют в нашем университете и во всей общественной жизни убийственный яд клерикализма…
О братья, пусть ваш пример закалит наши сердца и руки, чтоб мы могли, подобно вам, победоносно штурмовать ворота нашей мрачной тюрьмы! Ваша окончательная победа прозвучит для нас призывным рогом в борьбе за свободу. Побеждайте, братья, чтоб мы могли победить!
Социалисты — слушатели Будапештского университета».
Пока читали, работа стояла. Сворачивали самокрутки. Затем Шимон с возгласом: «Приступим к работе!» — затянул песню:
Когда я в комнату войду,
Где ждут призывники,
Сниму свою рубашку,
Сниму свои портки.
Под мерку стану, сдвину пятки
И грустно посмотрю тогда,
Как на бумагу мое тело
Записывают господа.
Мастерская работала и пела:
Окно мое геранью расцвело.
Дрозд желтый постучал в мое стекло.
Мой друг, ты слышишь, что он просвистал?
Судья меня в солдаты записал;
Он оттого не станет богачом.
Три года прошагаешь ты с ружьем,
Судья навек останется судьей,
И снова розы расцветут весной.
— Ну… — сказал Шимон; потухшая папироска дрожала у него на губах. — Если и здесь начнется музыка…
