— Красивая у вас квартира, милостивый государь! За демонстрацию получили ее? Или за что другое? Наверное, еще за что-нибудь… Что делает его величество Шниттер?.. Пошли, Новак, притащим милостивому государю его награду…
Не прошло и двадцати минут, как двухкомнатная обстановка была уже наверху. Ее расставили в таком «порядке», что Розенберг готов был рвать на себе волосы. Шкаф положили на рояль, зеркальное трюмо на пол.
— Я подам на вас в суд!.. — хрипел Розенберг.
— Подавай, милостивый государь! На чай будет? — гаркнул на него Японец.
И когда наборщик испуганно отступил, Японец схватил его за воротник пальто, притянул к себе и плюнул ему в лицо.
— Ты — мразь! Ты — печович!..
На улице, спотыкаясь от волнения, он посмотрел на своего друга Новака.
— Видишь?.. Теперь и ты видишь?.. Иди плати взносы, я тоже заплачу, не бойся!
— Ничего не вижу, — ответил Новак, став бледным как полотно, — ничего не вижу!
После этого ни Новак, ни Японец не возили больше мебели. Японец покинул свою дневную профессию и тем основательнее взялся за ночную деятельность. Новак же твердо решил изменить свое теперешнее положение.
3
На Восточном вокзале Новак купил билет до Дёра, где он собирался предложить свои услуги как механик в Панонхаломском монастыре. В другое время он не взялся бы за эту работу, но теперь, после перевозки мебели, да еще в такую безработицу, он ухватился и за этот случай.
«Ну, наконец-то! — подумал он. — Если и не совсем по специальности, то все-таки не грузчиком. Можем сызнова начинать, хвала попам!» — Он засмеялся.
— В самом деле, Терез, хвала попам! Все устроится, увидишь.
Поезд отходил в два часа дня, в семь часов прибывал в Дёр. Жена и дети пошли провожать на вокзал.
— Дюри, смотри за собой, чтобы не затянула тебя молотилка или еще что-нибудь… калекой останешься.
— Не бойся, Терез. — Он погладил ее по щеке. — Ничего со мной не случится. Ты лучше смотри за собой и за детьми. Все образуется. Три месяца хорошей работы, приличного жалованья, харчей. Чего еще надо? Я же говорю: «Хвала попам!»
— Ничего, Дюри, только…
— Ну-ну… подумаешь — великое дело! Три месяца… Если надумаю, как-нибудь приеду в Пешт вечерком под воскресенье. Ну…
Он пошел в купе. Глаза его блестели — за обедом он выпил литр вина. Вино, которым он и раньше не брезговал, стало теперь необходимостью. Он пил чаще и больше, но от выпитого становился только добрее и приятнее.
Иногда после перевозки мебели приятели заходили в корчму; каждый «выхлестывал» пятнадцать — двадцать кружек пива. Новак молчал, заставляя приятелей рассказывать о своей жизни, задавал вопросы таким голосом в такую минуту и, главное смотрел таким чистым взглядом, что через полчаса даже самый замкнутый рассказывал ему, густо пересыпая разговор ругательствами, самые сокровенные события своей жизни. Но после того как они расходились, Новак, с хмельной головой, заглядывал к Анталу Франку, вытаскивал его на улицу, и они гуляли до поздней ночи. В такое время говорил он, а Франк молчал.
— Скажи, Антал, где мы проморгали? В чем ошибка? Ведь только одна рабочая партия. Верно ведь? К ней принадлежим и я и ты… Больше нам некуда податься, дорогой друг, пойми!..
— Понимаю, понимаю же… — мычал Франк.
— Так в чем же тогда ошибка?.. Ладно, Батори горяч, слишком горяч, и… но я, ты, остальные?.. Разве Шниттер не называл нас ослами? Разве наборщики не ушли с демонстрации? Разве не ликвидируют половину забастовок? Разве не соглашаются на плюральное?.. Соглашаются! Разве они не плевали на независимость страны… Разве это правильно? Они правы?..
— Ведь их тоже сажают, — искал Франк оправдания. — Что-то не то!
Апрельская ночь раскинулась над ними. Над Иштвановским проспектом сверкали звезды.
— Так ведь мы же все организованные рабочие. И я, и ты, и Розенберг, и Доминич? Но разве я такой же, как Розенберг? Ты такой же, как Доминич? Или надо так жить и вести себя, как они?.. Может, они настоящие организованные рабочие?.. Надо было бы партию создать… отдельно от профсоюзов. Ведь есть такие, которым подходит быть только членами профсоюза, а есть и более боевые… Отвечай же!
