Будучи уже тридцати шести лет, в 1931 году, в тяжелейшее для
Церкви время, после серьёзного испытания своих сил Николай Николаевич Воробьёв
принимает монашеский постриг с именем Никон. Ещё через год он становился
сначала иеродиаконом, а вскоре иеромонахом.
В 1933 году 23 марта (в день пострига) он был арестован и
сослан в сибирские лагеря сроком на пять лет. После освобождения, не имея
возможности служить священником, отец Никон несколько лет работал помощником
врача.
Во время Великой Отечественной войны были открыты многие
храмы, и в 1944 году отец Никон получил возможность священнослужения – сначала
в Козельске, потом его переводили из города в город и наконец определили на
приход в городе Гжатске.
Первое время на новом месте приходилось претерпевать
неимоверные бытовые и материальные трудности. Денег батюшка вообще никогда не
имел, так как раздавал их почти немедленно после получения. Всё его имущество
за исключением самых необходимых вещей составляли одни лишь книги, в основном
писания святых отцов Православной церкви.
Он был большим тружеником, не выносил праздности и всегда
чем-нибудь занимался, но больше читал. Если ему в руки попадала интересная
книга, то он не спал ночи и не расставался с ней целый день, пока не прочитывал
её. Постоянным его чтением были святоотеческие творения, жития святых,
проповеди, редко – учёно-богословские и философские сочинения. Особенно же
тщательно и постоянно перечитывал он творения епископа Игнатия Брянчанинова,
которого в качестве духовного отца завещал всем своим духовно близким.
Сочинения епископа Игнатия (тогда ещё не прославленного в лике святых) батюшка
считал лучшим руководством для нашего времени. Святые отцы, считал он, нам уже
во многом недоступны, мы их не можем правильно понять, а епископ Игнатий
переложил их учение на современный язык с учётом наступившего времени, с учётом
новой психологии людей.
Он никогда не оставлял разрешение возникшего вопроса на
будущее, сразу же брал толкования, особенно епископа Феофана (Говорова) или
какие-либо сочинения, где затрагивался данный вопрос, обращался к словарям,
справочникам. Зная французский и немецкий языки, он иногда читал и иностранную
литературу.
В быту батюшка редко когда позволял сделать для себя
какую-либо услугу: принести что-либо, убрать и прочее. С трудом, кряхтя, но
делал сам, несмотря на то что был очень больным. Четыре года, проведённые в
лагере, чрезвычайно подорвали его здоровье. Более всего он страдал от болезни
сердца и ревматизма суставов рук и ног. Тем не менее он считал, что без крайней
нужды пользоваться услугами другого человека нехорошо, грешно. Он вменил себе в
обязанность некоторые домашние и хозяйственные дела: топил и вычищал печь (печь
топилась углём и была очень неудобной), обрабатывал плодовые деревья и
кустарники, пилил и колол дрова, копал землю.
По отношению к людям батюшка был различен. С некоторыми
разговаривал спокойно, других утешал, а иных прямо обличал. Он не знал, что такое
человекоугодие, и очень не любил людей льстивых и лукавых. Последним более
всего от него обычно и доставалось...
Батюшка очень любил церковную службу и служил собранно,
сосредоточенно, от всей души, что чувствовалось всеми. Совершал богослужение
просто, сдержанно, естественно. Не переносил артистизма или какой-либо
вычурности в совершении богослужения, чтении, пении и «артистам» делал
замечания.
Очень насущны сегодня пророческие слова игумена Никона о
духовных путях, вернее, беспутьях, современной России: «Хорошо, что у нас
граница закрыта. Это великая милость Божия к нашему народу. Нас бы завалили
(особенно Америка) дьявольской сектантской литературой, а русские люди очень
падки на всё заграничное, и окончательно погибли бы». Не менее остро звучит
ныне и такое скорбное признание батюшки: «Народ в своём подавляющем большинстве
совершенно не знает христианства и ищет не пути спасения, не вечной жизни, а
тех, кто бы помог ему что-то "сделать", чтобы сразу избавиться от
скорби».
В последние годы жизни на долю отца Никона выпало множество
различных скорбен, житейских неприятностей, суеты. «Но эта суета, – говорил он
перед смертью, – дала мне возможность увидеть: ничего не можем мы сами сделать
доброго». В это время он, по собственному признанию, понял и пережил состояние
начального христианского смирения, открывающего, «что мы сами ничто, мы только
создание Божие. Поэтому чем нам гордиться?»
