Впоследствии я уже не испытывал, приходя на огороды, такой напряженности и неловкости. Прогресс стал очевиден, когда люди перестали бросать работу при моем появлении, и я мог бродить, разговаривать с женщинами, которые мотыжили грядки, и наблюдать, как мужчины ставят тростниковые ограды; иногда я тоже включался в работу, и мои неумелые усилия вызывали добродушный смех, особенно если я ненароком брался за дела женщин[23]. Я не стремился к популярности — я наблюдал и собирал информацию. Беспорядочные беседы давали лучшие результаты и больше соответствовали моему характеру, чем формальные вопросы, задававшиеся в уединении моего дома. Но эта работа требовала такого терпения и сосредоточенности, что через несколько часов я чувствовал себя совершенно разбитым. Тогда я просто-напросто позволял себе забыть о своих задачах и больше не старался запоминать и записывать. Окружающее сразу же поворачивалось ко мне другой стороной. Фигуры людей и ландшафт вступали в новую взаимосвязь. Вот так же изменяется освещение, когда туча, уходя, открывает лицо солнца. От рядов ползучих растений, огибавших холм, исходило ощутимое тепло, воздух дрожал над верхними листьями, простиравшими свою защитительную тень над землей и корнями. Ветер толкался в тростниковые изгороди и нигде не находил входа; внутри этих прямоугольников воздух был совершенно неподвижен. Люди делали свою работу замедленно-плавно, одно действие незаметно переходило в другое. Их голоса доносились ко мне словно откуда-то издалека, и каждый звучал бесконечно повторяющимся эхом — не умирая, а просто спускаясь ниже порога восприятия. Когда я закрывал глаза, мне казалось, что я плыву по долине, как по морю, поднимаясь и опускаясь в ритме ее волн.
В эти мгновения забытья казалось, что жизнь гахуку на огородах течет ровно и гладко и дни сменяются днями, а месяцы — месяцами без сколько-нибудь заметных изменений. Ничто не говорило о бурных страстях, скрытых однообразным покровом дней. Мужчины брали с собой на работу луки и красивые стрелы с тонкой резьбой, хотя прошло время, когда они могли им понадобиться для отражения внезапной атаки. Теперь они натягивали тетиву, только чтобы вспугнуть свинью, прорвавшуюся через ограду, или подстрелить крысу в высокой траве на невспаханных склонах. Прежде главным предметом охоты здесь был человек, теперь же на тропах и больших дорогах часто можно было увидеть невооруженных путников. Для многих, кто вырос в другое время, эта радикальная перемена явилась как бы символом общего поворота событий после появления белых. Старики рассказывали мне, как в их юные годы люди ходили с настороженно поднятой головой и щелкали пальцами, имитируя звук натянутой и отпущенной тетивы. «Тогда легко было узнать мужчину», — говорили они. В этих словах слышалось не только сожаление об утраченных возможностях проявления мужской доблести, но и признание (пусть нечетко сформулированное) того, что независимости больше нет, что власть уже не принадлежит им. Однако время от времени отдельные акты насилия прерывали ровное течение дней. Когда это случалось, новость моментально облетала огороды и всю округу и казалось, что воздух наполнен ее отзвуками.
Мои дни кончались так же, как начинались, в тишине, глубокой, словно ночное небо над долиной. После захода солнца тьма наступала быстро, и ужинал я уже при керосиновой лампе. Почти сразу же начинали появляться люди. Они входили через открытую дверь, даже не дожидаясь, пока я кончу есть. Иногда их набиралось человек двадцать, в основном мужчин и мальчиков, но заходили ненадолго и некоторые замужние женщины — жены Макиса, Намури и Бихоре. Постепенно все мужчины Сусуроки, Гохаджаки и Экухакуки поглядели, как я ем, и осмотрели мое небогатое имущество. И не только они, но даже жители удаленных от Сусуроки селений, например Хеуве (добрых полдня пути на запад от реки Асаро), гостившие у родственников в нашем селении или направлявшиеся по делам в административный центр. Появление чужака сопровождалось стереотипной процедурой. Он входил (неуверенно и застенчиво, наклоняясь, чтобы потереть плечи или бедра тех из присутствующих, кого он знал. Мои односельчане, считавшие меня как бы своей собственной достопримечательностью, наслаждались удивлением простака. Они ждали момента, когда тот, заметив мою лампу, в знак восхищения громко втянет в себя воздух, и следили за его взглядом, по очереди обегавшим мою кровать, жестяные коробки с припасами и одеждой, москитную сетку и портативную машинку на складном столике. Чтобы доставить жителям Сусуроки удовольствие, я включался в игру. По их просьбе я снимал ботинки и носки и смеялся вместе со всеми, когда пришелец, дотронувшись до моей босой ноги, отдергивал руку, тряся ею, как будто он приложился к раскаленной печи. Я даже привык раздеваться в их присутствии. Часто это бывало единственным способом выпроводить моих гостей, остававшихся до тех пор, пока я не гасил лампу.
