Когда я встречался с ними наедине, они вели себя с фамильярностью, которую обычно пресекали старшие (руководствуясь скорее нежеланием обидеть белого человека, чем каким-то особым уважением к моей персоне). Одаривая детей табаком и сигаретами, я часто спрашивал — себя, сколько полезной информации может скрываться за их улыбающимися рожицами. Мне казалось, что они, целыми днями рыская по отрогу, стали своего рода добровольными разведчиками, наблюдающими за скрытыми сторонами деревенской жизни. Именно они обнаружили в Экухакуке повесившуюся Рагасо. Перед смертью она угрожала покончить самоубийством из-за жестокого обращения мужа (бездетная Рагасо обвиняла его в том, что он хочет взять себе вторую жену). Когда дети забрались в хижину, чтобы полакомиться свиным салом, которое она недавно достала (их проступок был забыт в последовавшей сумятице), она была уже мертва. Стоило Камахое не явиться к золовке готовить ужин, как дети сообщили, что видели ее на пути в Гаму; она вела двух свиней и несла все свои пожитки. Это подтверждало давнишнее подозрение, что она недовольна Лотувой, юношей, выбранным ей в мужья. Дети знали, что Ипаха из гехамо побыл наедине с Илиа, женой Михоре, на ее плантации таро и что Хасу опередил своих ровесников, добившись обладания Гумилой до официального разрешения старших. Большинство того, что видели дети, в конце концов становилось известно взрослым, и весьма вероятно, что Михоре бил свою жену, потому что его подозрения возбудила сплетня, распространившаяся в то утро, когда дети увидели Илиу на огородах с Ипахой.
Мой распорядок дня почти не менялся. При всех из ряда вон выходящих событиях я старался присутствовать, но жители деревни не всегда сообщали мне о них. Вообще-то говоря, это не имело такого уж значения — обычно аналогичная возможность представлялась позднее, но на первых порах, когда я страдал от неуверенности в своих силах, подобные случаи увеличивали мое разочарование. В остальное время я был занят картографированием деревни и ее окрестностей, а также изучением местной практики земледелия.
Теперь, когда я оглядываюсь назад, мне трудно поверить, что один за другим проходили дни без событий, а я не скучал. Я действительно очень часто не замечал монотонности будней. Большую часть времени я проводил в огородах одних и тех же людей: Макиса, Захо, Иханизо, Гесекунимо и позднее Голувайзо. Знакомство с ним началось с жаркого спора и взаимного недоверия, но впоследствии я убедился, что он, пожалуй, самый сложный из моих друзей. В первое время я и днем и вечером чаще других видел Макиса. Казалось, не было ничего естественнее, чем выделить его и извлечь из наших отношений всю возможную пользу. Он явно ожидал этого, тем более что я испытывал к нему признательность за то, что вошел в Сусуроку под его эгидой, благодаря чему мне легче было навязывать жителям деревни свое общество. Макис, однако, не выказывал обиды, если я предпочитал общество других. Я понимал, что Макис возлагал на меня невысказанные надежды — одного моего присутствия в деревне было достаточно, чтобы возбудить их, — и часто я был готов бросить всё, пойти к нему и выразить свою благодарность, если не словами (даже на родном языке для меня нет ничего труднее), то просто своим присутствием. Порой, когда, изрядно порыскав по отрогу, я находил его, я чувствовал, что он понимает мое настроение. По крайней мере сердечность его приветствия снимала часть бремени с моей души.
Если я не скучал в будни, то потому, что именно тогда завязал самое тесное знакомство с некоторыми жителями деревни. Я чувствовал себя весьма неуютно в круглой хижине гахуку, представлявшей собой просто-напросто разделенную пополам круглую комнату. Одна ее часть примерно на фут подымалась над землей, а другая еле вмещала всех членов семьи и домашних животных. Единственным отверстием в стенах был вход, и, когда он закрывался, в хижине воцарялась тьма: плетеные стены не пропускали ни дождя, ни света. Очагом служил выложенный из камней круг, в котором ночью (а если снаружи было сыро, то и днем) горел огонь. Кровельные балки были грязные и задымленные, воздух — всегда спертый, часто водились блохи. Раньше в семейных жилищах спали лишь женщины, девочки и не прошедшие инициации мальчики, а взрослые мужчины уходили на ночь в общий дом. Этот уже почти забытый обычай возродился в Сусуроке при мне: Макис сам построил дом на моем участке и разрешил юношам и некоторым женатым мужчинам пользоваться им.
