Уже после войны, на моей свадьбе, обычно молчавший молодой поэт Иче Борухович (Исаак Борисов) вдруг пристал к Шлойме Ройтману, почему тот пьет лимонад, а не водку. На сей раз Шлойме молчал, а Иче продолжал шутить:
— Хотя во время войны я был радистом, но несколько раз мне пришлось поработать переводчиком. Как-то раз спрашиваю у задержанного немца, который неплохо знал русский язык и выдавал себя за большого друга евреев, читал ли он или хотя бы слышал о диссертации Ройтмана о лирике Гейне. А он мне отвечает, что Ройтмана даже знал лично, а вот кто такой Гейне — не знает. И где, — спрашиваю, — Ройтман может быть теперь? Возможно, Ройтман, — высказал предположение немец, — как и я, попал в плен.
Скользкая шутка. Кто-то вовремя воскликнул: «Лехаим»[96]!
Из тех аспирантов, которые успели защитить свои диссертации, я знал литературных критиков Шмуэля Клитеника, Милю Вортман и особенно близко был знаком с Гершем Ремеником и Мойше Нотовичем. Оба они до этого окончили Еврейское отделение Одесского педагогического института.
Чтобы лучше представить себе, какие великие надежды возлагали на московских аспирантов, привожу статью Гурштейна, опубликованную в газете «Дер эмес» от 21 апреля 1934 г.
Для обсуждения
В работе нашей московской еврейской аспирантуры при педагогическом институте имени А. Бубнова можно отметить значительные достижения. Наши аспиранты уже занимают определенное место в повседневной научной и литературной практике. Уже был первый выпуск. Они преподают в наших высших учебных заведениях (в педагогическом институте и Университете народов Запада), работают в редакции газеты «Эмес», принимают активное участие в нашей текущей литературной критике, в подготовке методических пособий и других школьных изданий. Участвуют в подготовке «Литературной энциклопедии» и научных изданий классиков. Мы можем с уверенностью сказать, что на наших глазах растет новое поколение молодых литературных и научных деятелей.
Но мы ни в коем случае не должны останавливаться на достигнутых результатах. Вопрос о качестве аспирантских работ стоит перед нами в полном объеме. Нам еще предстоит решить целый ряд методических и организационных вопросов. И одним из этих вопросов является вопрос о профиле наших аспирантов.
Пединститут готовит своих аспирантов прежде всего как будущих преподавателей высших учебных заведений. Это общий профиль московской аспирантуры. Но этот профиль не соответствует всем нашим требованиям. И в практической работе нашей аспирантуры заметна определенная «стихийная» дифференциация. Она естественна, но нельзя оставаться в рамках такой «стихии». Ее надо регулировать и определять планомерным образом, потому что нам нужны не только преподаватели высших учебных заведений. Нам необходимы высококвалифицированные деятели культуры (литературные критики высокого уровня), а также теоретически подготовленные, образованные в духе марксизма-ленинизма писатели. Вопрос дифференциации профиля нашей аспирантуры должен быть поставлен и обсужден.
В программе аспирантуры отсутствует надлежащее место для таких дисциплин, как поэтика, фольклор, древнееврейская литература эпохи феодализма. При специализации отдельных аспирантов не соблюдается нужная пропорция. Нам грозит опасность, что почти не будет молодых ученых, которые занимались бы еврейской литературой эпохи индустриального капитализма, именно той эпохи, к которой принадлежат наши классики. У нас нет ни одного аспиранта, который изучал бы древнееврейскую литературу эпохи феодализма. Здесь также нужна планомерность, чтобы мы не остались без кадров в определенных областях нашего марксистско-ленинского литературоведения.
Теперь понятно, что не случайно многие ученые и писатели, благодаря которым литература на идише достигли новых высот, окончили это Еврейское отделение и аспирантуру при нем (до 1934 года аспиранты не должны были защищать кандидатскую диссертацию)[97].
Если называть имена, хочется начать с Йойсефа Рабина. С Рабиным мы около пятнадцати лет жили в Москве в соседних квартирах. Кажется, с ним, как ни с кем другим, я вел самые откровенные беседы и все же многое узнал о нем только после его смерти, когда разбирал его личный архив. И это при том, что при Сталине он сам не раз так чистил ящики своего стола, чтобы от многого написанного не осталось даже следа.
