Пока я там торчал, мимо меня прошли шумные ватаги студентов. Вдруг я заметил, как из здания не вышли, а буквально выбежали два парня.
Теперь они возвращаются. Разговаривают, не переставая жевать. Один из них бросил мне на ходу:
— Если ждешь кого-нибудь или надо что-то передать, постараемся помочь.
Как помочь, чем помочь, если я здесь никого не знаю? Я им показал письмо, что-то вроде вызова от декана Бориса Шварцмана[92], но оно написано по-еврейски. Оказалось, что у не пропустившего меня дежурного была бумага, список абитуриентов на подготовительные курсы Еврейского отделения (с моей фамилией в том числе), которых следует временно поселить в студенческом общежитии в Хилковом переулке.
Не подумайте, что такая забота в то время, когда жизнь человека ничего не стоила, была чем-то обычным. Скорей наоборот, это была неожиданность, редкое исключение, возможно, потому, что нами занимался добросердечный, заботливый человек, декан Борис Шварцман. До этого он был директором Малаховской еврейской детской колонии. Его брата, рано погибшего Ошера Шварцмана, советская литературная критика считала одним из основателей советской еврейской поэзии. Для малолетних сирот Борис Шварцман был словно заботливый отец.
В тот период, когда меня приняли на подготовительные курсы, только слепой не заметил бы, что еврейских учебных заведений и вообще всего, связанного с еврейством, становится все меньше и меньше. Кажется, недавно количество школ, где все предметы преподавали на идише, росло, как на дрожжах. Например, в Белоруссии в 1921 году в таких школах учился всего 21 % еврейских детей. А 11 лет спустя, в 1932 году, число таких учеников достигло 64 %.
Так обстояло дело примерно до 1933–1934 годов. Потом отношение правительства к национальным школам и учреждениям культуры (не только еврейским, но и украинским, белорусским) очень изменилось. Созданная в 1918 году Еврейская секция Всероссийской коммунистической партии уже была ликвидирована, и в 1936 году бывших деятелей Евсекции арестовали.
За решеткой оказались и те деятели еврейской культуры, которые не имели никакого отношения к Евсекции. В том же году ликвидировали Институт еврейской пролетарской культуры при Украинской академии наук[93]. Его руководители — Михл Левитан и Макс Эрик — были арестованы. Живыми из тюрьмы они не вышли. Почти в то же время и таким же способом был ликвидирован Московский университет народов Запада[94], в котором было еврейское отделение.
А на пороге уже стоял 1937 год с массовыми арестами и политическими процессами. Спрашивается, как же мы, молодые, здоровые, добровольно избрали для своего будущего работу, которая, по меньшей мере, могла доставить больше горя, чем радости?
Я и сам бы хотел ответить на этот вопрос. Но не могу. Именно поэтому позволяю себе процитировать строки из письма очень уважаемого и, добавил бы, умного еврейского советского писателя к своему другу, тоже очень хорошему еврейскому писателю, который жил за рубежом. Так что думайте сами, что это было за время:
«…У нас новостей нет. Народ работает и чувствует себя, как всегда, хорошо. Мы уже готовимся к 20-й годовщине революции. Вот это будет праздник! Хочу, чтобы ты приехал на этот праздник. Он будет грандиозным.
…Ах, дорогой, как ты был бы доволен и счастлив, будучи теперь у нас! Мы на самом деле живем в самое счастливое время. Я никак не пойму, как же вы там у себя сидите и хоть на последние гроши не едете к нам, в действительно волшебную страну».
Можно было бы привести множество подобных и еще более ярких примеров писем советских писателей и деятелей культуры за границу. Так что вы хотите от меня? Ответить нелегко. Сказать, что это было волшебство или помешательство, так кто же поверит? Надо полагать, что ни одного писателя (они ведь тогда были не в тюрьме) не заставляли писать такие письма. Они были искренни.
И все же… Все же в стране еще существовало три еврейских педагогических института, два еврейских отделения при общих педагогических институтах и семь еврейских педагогических техникумов, которые готовили учителей для начальных классов.
