Здесь к нашим услугам у стены около гардеробной стоял широкий жесткий диван — как раз на четверых. Наговорившись вдоволь о том, о другом, затевали «торг» — кому из нас первому прочитать свое новое произведение. Эммануил читал свои собственные и чужие стихи громко, увлеченно, не обращая внимания на посторонних, которые стояли у гардероба и прислушивались[65].
Тогда я еще не знал, что этот молодой еврейский писатель Эмма Казакевич обладает не только талантом, юмором, остроумием, но еще и сильной волей и редкой отвагой.
Должны ли мы сожалеть, что после войны его талантливые, глубокие произведения: «Звезда», «Двое в степи», «Сердце друга», «Дом на площади», «В свете дня» были написаны не по-еврейски, а по-русски? Я полагаю, что не следует. Нельзя скинуть со счетов и то, что как еврейский писатель он бы рисковал жизнью.
В качестве приложения — версия, которую не один я слышал от Э. Казакевича. Его родственник А. Гиндес, журналист, автор комедии и четырех книг фельетонов и зарисовок, рассказал, что «Звезду» Казакевич начал писать по-еврейски[66]. Материальное положение у него тогда было жалкое. Он пришел к директору издательства «Дер эмес» Льву Стронгину и сперва попросил, а затем потребовал подписать с ним договор, а главное, выдать аванс. Я знал Стронгина. Он был человеком добрым, порядочным, но слово «аванс» было для него, по меньшей мере, непристойным, и в подобных случаях он вызывал к себе в кабинет главного бухгалтера издательства товарища Менделевича. Перечислять достоинства Менделевича не буду, но все знали, что в день выплаты авторам гонораров худой главный бухгалтер еще больше худеет. Мне доводилось видеть, как после весьма горячей перепалки с автором Менделевич как ошпаренный выбегал из редакторского кабинета, а за ним, хлопнув дверью, выходил автор.
Но меня, кажется, уже порядком отнесло в сторону. Получилась смесь далекого прошлого и более поздних лет. Так что возвращаюсь из Москвы в Харьков, прямиком в годы моей юности. В Харькове я стал немного «похож на человека», но чего-то более конкретного, к сожалению, не добился. И все из-за своего незнания, чего, собственно говоря, я хочу достичь.
Худо-бедно, но где жить у меня было. Мой старший брат Мотл, который когда-то был одним из первых трактористов в нашем районе, получил от завода, на котором работал, комнату в коммунальной квартире. Каждая семья занимала только одну комнату. Центрального отопления не было. Уборная — две фанерные будки (одна без двери) — во дворе. Стены обиты крашеными досками, но краска отслаивается, как шкурка с переваренной картофелины. Никого не стесняли доносящиеся от соседей шум, гам и жужжание примусов. Из радиоточки то и дело раздавались звуки стрельбы, отовсюду доносилась смесь языков — с одной стороны ругаются, с другой милуются. Когда становилось совсем невыносимо, я ставил на полную громкость пластинку с записями Михаила Эпельбаума, редкого по красоте баритона.
Спали мы вдвоем на никелированной кровати, которую мой брат, токарь-виртуоз (так о нем писали в заводской газете локомотивного завода), смастерил собственными руками. Еще мне запомнилось одеяло, сшитое из множества разноцветных треугольных кусочков мануфактуры. Видимо, это был подарок, который по наследству переходил от поколения к поколению. На стене напротив кровати в самодельных рамочках висели грамоты. Золотые каллиграфические буквы блестели. Только из этих грамот я узнал, что настоящее имя моего брата не Мотл (дома все его называли Муци), а Хаим. До сих пор понятия не имею, как в свидетельстве о рождении было записано имя моей убитой немцами сестры Муни. В еврейских семьях детям давали по два имени, а то и больше.
