Проводить колхозные собрания уже не могли. Никто, кроме правления, не являлся, до того мы были обессилены. Больше не появлялась кинопередвижка. Лишь пионерам, которые уже вот-вот должны были вступить в комсомол, следовало доказать, что они этого достойны. В своем выступлении я должен был рассказать, как героически коммунары сражались на баррикадах. Наш поселок тогда казался окруженным водою островком. По ночам еще дули холодные, пронизывающие ветра. На рассвете землю накрывал густой туман, и как только восточный край неба начинал розоветь, медленно, медленно появлялись волшебные цвета. Даже на остатках давно уже не белого снега солнце выискивало нечто такое, что могло сверкать всеми цветами радуги. Правда, пока еще без запаха и цветения.
Около полудня, когда ручейки уже начали захлебываться пеной, за мной пришел Йойсеф Гендлер, наш пионервожатый. Обут он был в хорошие сапоги (его отец был сапожником) с высокими голенищами. Йойсефу, комсомольцу, поручили воспитывать нас в коммунистическом духе. Устав предписывал, чтобы мы действовали самостоятельно, по нашей собственной инициативе. Рассказывать, как коммунары сражались на баррикадах, я должен был так, словно был одним из них. Быть может, что-то подобное у меня получилось бы, но…
Если за мной пришел бы кто-нибудь другой, мама бы меня ни за что не отпустила. Но Йойсеф Гендлер был всеобщим любимцем. О нем, и вообще о семье Гендлеров, никто никогда дурного слова не сказал. Сам он выдвинуться, чтобы его заметили, не стремился. Голос тихий, спокойный. Детей очень любил и хотя осторожно, но приоткрывал им «форточку» к правде. Сегодня понять такое трудно, но все-таки, быть может, именно за это его и еще одну девушку, уже совсем из другого теста, прикрепили к подрастающему поколению.
На свои рваные ботинки я натянул глубокие галоши и последовал за пионервожатым отмечать День Парижской коммуны.
Мы с ним шли по утоптанной тропинке, на которой снег и лед еще не совсем растаяли. Йойсеф прокладывал мне дорогу, командовал: «За мной, за мной!», но вдруг поскользнулся и едва не упал. Меня он нечаянно оттолкнул к забору, и я угодил ногой в полную холодной воды канаву.
Ногу я с помощью Йойсефа вытащил. Галоша уплыла, но до реки под горой не добралась. Зацепилась и высунула из воды резиновый нос. Пионерский сбор, посвященный Дню Парижской коммуны, отложили. Обратно ко мне домой мы уже шли, не остерегаясь никаких луж. Одна брючина была мокрая до колена. Кашлять я начал уже на следующий день.
С тех пор прошло никак не меньше восьмидесяти лет. Йойсеф Гендлер среди немногих, кто вернулся с войны живым. Он был четырежды ранен, дважды — смертельно. Его, лейтенанта, наградили боевым орденом, который обычно получают генералы и офицеры высокого ранга за особо успешные боевые операции. Он всегда любил земледелие, но куда ему было возвращаться? Красавец Йойсеф вскоре после войны женился и осел в Перми. Ему выделили в пригороде участок земли. Там он своими руками построил небольшой домик, и вскоре этот маленький пустырь превратился в сад и огород. До самого моего отъезда в Израиль Гендлер почти каждый год приезжал ко мне в гости. Вспомнить, как вы понимаете, было о чем.
Это он, Йойсеф Гендлер, на том месте, где убили женщин и детей нашего поселка, установил первый памятный камень с несколькими словами на идише и украинском. Никакой аббревиатуры «пей-нун» («здесь погребены»)[45] на нем не было. Имен и отчеств погибших — тоже не было. Думали, пока пусть хоть такой постоит. Думали…
Камню дали только перезимовать. Весной подъехал тракторист. Из железной цепи соорудил петлю и уволок куда-то этот камень, да так, что потом не нашли. Так было в первый раз, так же и во второй.
Спустя годы я, стоя на этом самом месте, спросил у пожилого местного жителя, фронтовика, предварительно распив с ним чекушку:
— Что же получается? Немцы убили моих родителей, старшую сестру с мужем и тремя детьми только потому, что они были евреями, а поставить им памятник нельзя, опять же потому, что они евреи?
Этот украинец вытаращил глаза и ответил:
— Вы думаете, что тракторист, этот молодчик, антисемит?
