Горит свеча в моей памяти - страница 15

— Если бы Сталин знал, до чего нас, трудяг, довели.

Если бы Сталин знал…

Эту сегодня кажущуюся невероятной фразу тогда можно было слышать часто. Люди, точно заколдованные, верили, что все зло творится без ведома Сталина. Главным волшебником был он сам, Сталин. Выполнили одну из его убийственных команд, а он обвиняет своих верных пособников, и так до новой, еще более преступной, акции. Это было. Еще как было!

Как бы далеко ни отстояло то время, его можно листать, вспоминать, пройти по его следам, даже услышать. Я слышу, как тарахтят трактора, гудят веялки, словно это было только вчера. Вижу начищенные до блеска медный таз и кувшин. До сих пор это для меня не мертвое прошлое.

С колодцем я знал, как попрощаться. Я его, как мог, обнял, опустил в него голову, несколько раз аукнул и в унисон эху свистнул. Надо полагать, что колодец меня правильно понял. Во всяком случае, мне показалось, что он мне тихо ответил.

Это с колодцем. А как быть с гнездами, круглыми черными гнездами, мастерски, раз и навсегда вылепленными из грязи и соломинок? Я запомнил, как птички, маленькие ласточки, дерут друг друга за перышки, а потом любезничают… У ласточки широко раскрытый клювик, хоть клади туда грош, и пусть она купит себе конфетку, пусть полакомится щебетунья, все время качающая головкой. Для ласточек нет прошлого. Так было и так будет, пока мир остается миром.

А здесь, на конюшне, стояли лошади, Буланый и Лыска, когда они еще были нашими. Кнут обычно был только для того, чтобы попугать. Кормили овсом, отрубями и пахучим силосом. Их шкуры всегда блестели. Я пишу и слышу, как отец, дернув вожжи, легонько погоняет: «Вйо, Буланый, вйо, Лыска!» — и сразу начинают стучать колеса, или сани, поскрипывая, прокладывают в свежем снегу колею.

Когда я снова увижу неровный ряд колодезных журавлей? Да что мне журавли? Не о чем говорить. Когда я увижу маму и папу, чья жизнь была загублена? Вот она стоит, моя мама, в своем плюшевом жакетике, и застилает постель. Мама хочет мне дать с собой все свое богатство — золотое обручальное колечко. Но заберет его много лет спустя немецкий солдат из «Айнзацгруппы-6»[50] — команды обученных убийц, которые уничтожали евреев в нашем районе. Я цитирую первые строки рапорта, который начальник этой команды направил Адольфу Эйхману[51].

Документ, от которого сжимается сердце. И можно только пожалеть, что наша молодежь очень мало знает о Катастрофе нашего народа и оказанном евреями сопротивлении.

Папа… Он тоже не может обойтись без работы. Теперь он, согнувшись, старается отломить кусок прессованного жмыха, чтобы я взял его с собой.

Один Бог знает, сколько здоровья это им стоит, но из дому меня провожают без плача. Одну просьбу повторяют несколько раз: чтобы берег себя и писал часто и подробно, а не только слал приветы.

Еще минуту помолчали. Я поправляю заплечный мешок на ватнике, и машущие руки родных заменяют все пожелания.

Детство кончилось.

Я иду в Лошкаревку. Это маленькая железнодорожная стация, можно сказать, полустанок, на котором один раз в сутки, поздно вечером, останавливается пассажирский поезд Херсон-Днепропетровск. Идти надо примерно восемнадцать километров. Дорога мне хорошо знакома, потому что там находится элеватор, куда мы возили сдавать зерно государству. Если бы я шел в прошлом году и не зимой, я мог бы добраться за четыре, четыре с половиной часа. В этот раз это заняло в два раза больше времени. Я открыл дверь вокзала и прислонился к стене. Касса обслуживала только тех, у кого были командировочные удостоверения, на ней висело объявление: «Билетов нет!»

Острая на язык женщина обругала кассира, который в тот момент надевал красную фуражку дежурного по вокзалу, а мне сказала: