Результатом, естественно, стал мятеж. Серьезный. Но неудачный. Казаков было мало, многотысячных толп поднять они не смогли, за неимением в крае таковых. Так что небольшое, но профессиональное войско, возглавленное лично коронным гетманом Адамом Синявским, довольно быстро разгромило бунтарей, пересажав на колья лидеров, которых не повезло попасть в плен, а последние искры беспорядков погасила Россия, дорожившая союзом с Польшей против шведов больше, чем Правобережьем со всеми его проблемами. Возможно, и не без огорчения, в порядке nothing personal, just a business. Но даже после этого потрепанное правобережное казачество сохраняло лояльность «восточному царю», надеясь, что он рано или поздно, не мытьем так катаньем, но оттягает Правобережье. И вовсе не исключено, что именно это входило в планы Петра. В конце концов, Август Сильный, сидевший исключительно на русских штыках, дорожил польской короной, в основном, как головным убором, без которого прозябал бы в простых курфюрстах. Убедить буратинку в том, что Польша без Правобережья смотрится на карте даже лучше, особого труда не составило бы. Увы. Прутская конфузия смешала карты. Турция категорически протестовала против российского проникновения на юг, Швеция все еще брыкалась, а поляки, и так обиженные потерей половины Periferia, могли бы поголовно уйти к Лещинскому. Так что Гродненская конвенция была исполнена до буквы. К 1714-му российских частей на правом берегу не осталось, что ввело всех, считавших себя казаками, в замешательство. Хулиганить они были горазды, но вот противостоять силам правопорядка, как показала Палиивщина, — отнюдь. К тому же ни Палия, ни, на худой конец, Самуся уже не было в живых, а наличная мелочь никого ни на какие подвиги увлечь не могла. При этом натворить «новые реестровые» успели столько, что кол в задницу можно было считать вполне заслуженной и не худшей перспективой. И начался исход. Не только добровольный, но и очень-очень шустрый. Благо, на левом берегу мигрантов не только привечали, но и трудоустраивали (зять Палия, «полковник» Танский стал даже настоящим полковником). В итоге, правый берег достался полякам в виде полупустыни. Чему, учитывая, кто ушел, скорее всего, были даже рады.
Однако «руину» нужно было заселять. Как это делалось, в полном согласии описывают и Грушевский, который, если дело не касается политики, врет, как ни странно, довольно редко, и его оппонент Дикий. Земли стали раздавать. Преимущественное право имели, понятно, потомки законных владельцев, уже более полусотни лет кусошничавшие где попало на положении бедных родственников, а если таковых не имелось, находилась масса охотников, за гроши деньги выкупавших права владения или вообще бесплатно получавшие их под условие обустроить и населить. Новые владельцы нанимали специалистов, те начинали агитацию, суля всем «уважаемым панам земледельцам» сколько угодно чернозема, работу по договору и полную свободу от всех налогов на 15, а то и 20 лет — и народ ехал. Конечно, не поляки (крепостных никто не отпускал), а с бору по сосенке: из вечно голодной Галиции, из Молдовы (там как раз в это время, в связи с началом «фанариотской» эпохи, резко взлетели налоги), из болотистой Белоруссии. И, натурально, в наибольшем количестве, с левого берега, от беспредела «новых панов». Всего за десять-пятнадцать лет, констатирует Грушевский, «пустыни снова густо покрылись селами и хуторами, среди которых воздвигались панские дворцы, замки и католические монастыри (…) а когда начал подходить конец обещанным свободам, стали поселенцев принуждать к несению барщины, разных работ и повинностей». Выделено, между прочим, мной. И не зря. Ведь как долги возвращать жалко, поскольку берешь чужие и ненадолго, а отдавать надо свои и навсегда, так и льготные годы знаешь, что кончатся, но надеешься, что нет, и когда они все же завершаются, давит жаба. Вполне до тех пор спокойный правый берег заволновался. Тем более, что жаба была не одинока.
Очень важный момент. Одним из результатов лихолетья 2–й половины 17 века для Речи Посполитой стало то, что федерация перестала существовать. То есть, формально все осталось по-прежнему, и даже память о своих корнях у литвинов никуда не делась, но фактически Речь Посполита, пережив эпоху огня и меча, потопа и пана володыевского, самоопределилась как Польша, Польша и еще раз Польша. Которую обидели, ограбили и, можно сказать, почти окончательно погубили предатели-схизматики изнутри и враги-схизматики извне. И чтобы такое не повторилось, схизму на польских землях следовало искоренить раз и навсегда. Причем, желательно, не оружием (оружие штука обоюдоострая, да и соседи-схизматики могут вмешаться), а правовым путем. С этим были согласно все слои польского общества, от мнения которых хоть что-то зависело. Четко проработанной программы действий поначалу не было, двигались методом проб и ошибок, однако уже в 1676 году решением Сейма были уничтожены права православных «братств», своего рода культурно-просветительских и религиозных клубов. Затем началась активная работа по охмурению идеей унии элиты православного клира. Причем по-умному. Никого не жгли и вообще не давили. Уговаривали и покупали. А поскольку за ценой не стояли, кое-что получалось. Скажем, епископ Иосиф Шумлянский, стойкий борец за православие из Львова, сдался лишь после гарантий получения всего имущества киевской митрополии. Более принципиальных иерархов обламывали на диспутах. Если ранее ксендзы с батюшками спорили на равных, по нулям, то теперь на пропаганду унии был брошен цвет католической интеллигенции (по данным Ватикана, в начале 18 века Польша, наряду с Парагваем, стала основным фронтом работы иезуитов).
