Джина в комнате отеля, держась за край стола, словно за перекладину, повторяла упражнения и одновременно говорила по телефону с Чарли.
Сенатор Уиллингем только что сообщил ей, что ему, видимо, придется возглавить чрезвычайное заседание Подкомиссии Национального комитета безопасности.
— Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, Чарли, — взмолилась она. — Неужели ты позволишь заседанию комиссии помешать тебе приехать в Бостон? Ты мне так нужен здесь. Беттина ненавидит меня, ищет любой предлог, чтобы снова уволить. Думаю, если ты будешь здесь, она не посмеет.
— Я постараюсь. Наша национальная безопасность, кажется, полетела к черту, но я буду работать целый день, чтобы потушить пожар, — пообещал сенатор.
— А потом приходи на наш вечер в «Лок-Обер». О Чарли! Я так нервничаю. Я хочу, чтобы ты был здесь. — Затем жалобно добавила: — К тому же я без тебя не сплю.
— Завтра ночью, обещаю, я буду держать тебя в объятиях всю ночь напролет.
Джина хихикнула.
— И мы совсем не будем спать?
— Нет, если только ты не захочешь. Детка, жаль, что я не могу обнять тебя прямо сейчас и сказать, как я люблю тебя. Мне здорово повезло, что ты у меня есть.
На следующий день Михаил вылетел ночным рейсом в Вашингтон. В последние десять дней он, как челнок, сновал между Бостоном, Нью-Йорком и Вашингтоном.
Он заказал номер в гостинице «Фитцжеральд», лег в постель и тотчас же уснул. Ему приснился снежный обвал. Укутанный в черный мех, Петров поднял его из снега и понес на руках. Но когда Михаил всмотрелся в лицо отца, то увидел отвратительные черты высохшего трупа.
— Я хочу сына, хочу сына, — шептали мертвые губы. Михаил в ужасе проснулся и резко сел. Он так вспотел, что даже простыни намокли.
— Ублюдок, — пробормотал Михаил по-русски и включил лампу на тумбочке. Встал, подошел к окну и отдернул занавески. Глядя на ночной Капитолий, Михаил задумался о двух главных женщинах в его жизни. Орхидея и Валентина. Женщины, которым принадлежала вся его любовь.
Он должен сделать это ради них.
Охранник, дежуривший на первом этаже здания Сената, без вопросов принял удостоверение лоббиста Национальной стрелковой ассоциации, которое протянул ему Михаил. Он достал его через Бориса. У него сохранилась еще возможность пользоваться всеми службами КГБ в посольстве.
Он поднялся на лифте до третьего этажа, вышел и остановился в коридоре поблизости от конференц-зала, где должно было состояться заседание Подкомиссии, в котором участвовал Уиллингем.
Ему пришлось подождать всего минут двадцать, прежде чем он увидел сенатора, идущего по коридору в сопровождении молодого мускулистого охранника.
— Сенатор Уиллингем, — Михаил быстро подошел к нему и представился.
Телохранитель сенатора засунул руку под пиджак, поближе к кобуре. Уиллингем резко остановился.
— Сандовский, опять ты? — проворчал сенатор, сдерживая охранника. — В чем дело, парень, ты что, выжил из ума? Раз сто звонил моим сотрудникам. Я усвоил твое предупреждение и принял соответствующие меры. Неужели теперь нельзя оставить меня в покое? У меня есть другие важные дела.
— Сенатор, уделите мне, пожалуйста, пару минут. Мне поручено Советским посольством проинформировать вас о сложившейся ситуации.
Михаил достал свои подлинные документы с официальными печатями и протянул их сенатору. Уиллингем, прищурившись, рассматривал их. Наконец кивнул.
— Хорошо. Но поскорее. Заседание не может начаться без меня.
— Сенатор, — сказал охранник.
— Все в порядке, Томми Ли. Не больше двух минут, — заявил сенатор Михаилу. — Вы пьете кофе?
— Выпью.
Обшитая панелями комната отдыха была обставлена как мужской клуб — заполнена кожаными диванами и мягкими креслами.
— Сенатор, — сказал Михаил, — я пришел сюда, чтобы объяснить вам размеры той опасности, которой вы подвергаетесь. Нет сомнения, что произойдет попытка покушения в течение нескольких ближайших дней.
— Нескольких ближайших дней? Не кажется ли вам, что вы чуть-чуть драматизируете события?
Но Михаил видел, что сенатор слегка побледнел.
— Сенатор! Это терроризм. Международный терроризм!
— Чертов охранник следует за мной повсюду, кроме постели с любимой женщиной, но, боюсь, что и туда доберется, — с горечью бросил Уиллингем. — Думаю, я все предусмотрел.
