Бежал Ваня куда-то мимо приставского дому и шапку не снял. А Вятченинов и зачал Ваню Лишкина пороть.
Порол, говорят, не шибко, больше для острастки. Но разве можно такого робкого человека пороть. Ваня возьми и помри.
Я назавтра и угостил Вятченинова ломиком.
Ежели бы не сбежал, забили бы до смерти. Правда, три раза меня ловили. Но я всякий раз под другим именем объявлялся…»
31 января
Вчера писала я об односельчанах моих, о соседях по потайной деревне, что дала мне приют. А сегодня думаю об них.
Люди эти лишены всех прав перед законом. Даже зовутся они «мнимые поселяне».
Но сколько в них благородства! Сколько сочувствия к ближнему! Ведь часто и страдали-то они, и дерзость, и бунтарство проявляли из участия к другому страдальцу. Один лучше сам избитым будет, чем позволит себе другого ударить. Другой позволяет себя бить и за волосы таскать, но, потрясенный трагедией товарища своего, берет в руки лом.
Конечно, мне сказать могут, что здесь опять играет роль моя плебейская кровь, но люди эти любы мне. И напрасно именуют их мнимыми поселянами, может, это мы, баре, мнимые на земле поселяне.
1 февраля
Сегодня еще затемно слышала, как Гордей оседлал коня и уехал.
Отъезды эти — главное, что портит жизнь нашего села.
Ставлено оно прочно. Избы построены на древнерусский манер — связью. Кухня, длинный коридор, а чуть повыше горне — горница. В селе изрядно скота, у многих амбары набиты хлебом, погреба — мясом, окороками, домашними колбасами, мороженой, вяленой, копченой рыбой. И бабы, и мужики с темна до темна заняты крестьянской работой.
Но вот мужчины собираются в отъезд. Каждый всяк по-своему вспоминает, что село это противозаконное, потайное. Женщин охватывают тревога за мужей своих, обиды на тяжелую жизнь, страх неизвестности. И хотя я готова в случае опасности разделить их участь, все же в такие дни чую вокруг холодок. Видно, вспоминают, что я принадлежу к барскому сословию.
Однако сегодня все обернулось по-иному.
Зимнее солнце стояло уже высоко. И странно: за самым прозаическим занятием — буду точнее — в огромном корыте готовила я месиво для свиней, которых, не глядя на возражения калмычки Таны, держит Гордей, — за этим занятием ожила во мне вдруг та светоносная музыка, что не слышала я в себе с самого рокового бала. В эту музыку властно ворвался стук копыт, и я увидела двух всадников.
Так вот зачем ездил Гордей! Встречал его! Юрия!
Никого не стыдясь, забыв о своем холщовом наряде, я бросилась к Юрию Тимофеевичу.
Впервые за долгие годы выпали мне дни полного счастья. Даже Тана, улучив минутку, шепнула, мне: «Ты стал, как чалчик». («Чалчик» на их языке — цветок).
Три дня и три ночи не расставались мы с Юрием. Не беда, что наше брачное ложе поместилось не в роскошном алькове, что было оно не красного дерева кроватью, а широкой деревянной скамьей. Не стыжусь передать бумаге, что никогда не испытывала я такого наслаждения и такой близости.
Юрий рассказал мне: генерал объявил о моей смерти, сказав, что я на верховой прогулке вместе с лошадью в полынью попала и в воде сгинула. Заставлял тело искать и большую награду сулил тому, кто сыщет. И будто где-то сыскали, но тело так изуродовано, что узнать нельзя. Поминки по мне справил и сорокоуст заказал. Черные одежды носит. Заподозрить его никому и в голову не идет, наоборот, все жалеют.
Самое страшное для меня здесь было, что этот лицемер наверняка известил родителей моих, и я не могу сейчас эту весть опровергнуть.
А что при жизни меня отпели… Бог с ними. Как странно, что мама в детстве за живость, за шалости в шутку именовала меня отпетой.
Впрочем, на этот раз беседы наши с Юрием шли не о прошлом. Мы более мечтали о будущем.
Правда, я призналась Юрию, что веду дневник, что когда-то нелестно отзывалась в нем о том, кого теперь люблю безгранично. И даже просила его описать для меня его давнее приключение, первую встречу с Ваньшей и Гордеем. Когда-нибудь я добуду спрятанную в генеральском доме тетрадь и вложу в нее листки, исписанные Юрием. Хочу, чтобы в моих тетрадях была одна правда. На старости стану перечитывать их.
