Я невольно залюбовалась его лицом. Аврорка права — лицо это, несмотря на простоту его, без подделки значительно. Это лицо истового и надежного человека, и черты эти утверждены цельными метелями раздумий, что оставили на нем свой след. (Я перечитала недавно писанное на других страницах о Юрии Тимофеевиче. Нет, я не была слепа! Но ведь я женщина, и совсем иные чувства горели во мне…)
На кухне возле печи лежали дрова. Я бережно нащипала лучину и запалила печь. В кладовке отыскала яйца. Отмыла сковородку и поджарила на ней яичницу. Вскипятила в чугунке воду, заправила ее баданом.
Юрий Тимофеевич спал так же крепко и безмятежно.
Легко притронулась к его волосам. Негромко выговорила:
— Пора вставать.
В ответ он забормотал что-то невнятное. Можно было разобрать только: «Сашенька — ты! Как хорошо!»
Не стану запираться, это «Сашенька» будто каленой иглой прожгло меня. Я выбежала на кухню, потом на цыпочках вошла в горницу, отыскала карандаш, бумагу. Написала всего два слова: «До свидания». Подписала: «Юлия Андриановна». Спустя минуту, сделав над собой усилие, прибавила: «Берегите себя».
Тут попался мне на глаза томик Рылеева, видно, тот самый, что Юрий Тимофеевич купил у офени. И так захотелось мне взять его с собой, что я не смогла противостоять этому. Сделала еще приписку: «Взяла у вас почитать Рылеева».
Берегом реки направилась к своей лодке. И здесь повстречался мне Гордей, стоящий на телеге за бочкой с водой.
— Т-тпру, — остановил он лошадь. — Ты куда же, Юлия Андриановна?
— Уезжаю, Гордей. Прощай.
— Почему прощай? — возразил Гордей. — Так на росстанях не говорят. Говорят, до свиданьица. Да стой ты! — прикрикнул он на лошадь, но лошадь не послушалась его. — До свиданьица говорят, потому гора с горой… — услышала я уже издали.
Я шла берегом. Память подсказывает мне, что в прибрежных кустах пела иволга. Но это угнездилось в мозгу как-то помимо меня. Тогда я не слышала ничего. Грызла, рвала на части тягостная обида. Умом, здравым смыслом пыталась утишить, унять ее. И с чего взяла, будто у него нет никого на сердце? Он не так уж молод, сдается, под тридцать. Да и что скрывать — женщины неравнодушны к нему. Вообще к людям такого покроя. Магнитом служит необыкновенность. Действительно, тайна обволакивает его натуру, его поведение.
Вот Сашенька пусть и разгадывает эту тайну. Пусть! А я, дура, помчалась, поверила…
Впрочем, кому поверила? Кто меня в чем уверял? Во всяком разе не он. Он-то не токмо что шажка, полшажка не сделал, бровью не повел ни в мою, ни в Авроркину сторонку. А я… Я Аврорке уподобилась. Стыдобушка какая! Замужняя дама. И сердится мне не с чего! Обижаться лишь на одну себя вправе.
Ладно! Бог с ним. А я, что ж, не зазря здесь побывала. Помогла ему людей от смерти отводить. И вообще, о чем я думаю! Здесь хвороба людей мучает, погибель ходит, а я… Нет, чем более живешь, тем более дивишься странностям натуры человеческой, особливо женской.
Ладно! Если я ему не нужна, пусть поищет иную помощницу. Еще сыщет ли он ее в Сашеньке.
Господи! Что я опять?
Ой, статься может, и про Сашеньку-то он не во сне бормотал. А только спящим прикинулся. Все может статься…
Тут я, кажется, начала всхлипывать.
Да, он тоже не должен так. Какая-то Сашенька! Это неблагородно, невеликодушно.
Бог мой! Да что со мной творится? Словами Аврорки заговорила… Действительно, я барынька с дамскими капризами. Стыдно!
— Юлия Андриановна!
Позади стоял Юрий Тимофеевич.
— Куда же вы исчезли? Даже не попрощались? Гордей меня будит, говорит — уезжает. Я встревожился.
Он был смущен. И здесь… Я готова провалиться сквозь землю при одном воспоминании о том, что натворила в эти минуты! Не помня себя, презрев приличия, начала в чем-то упрекать Юрия Тимофеевича, сетовать на его бессердечие и даже унизилась до того, что упомянула Сашеньку.
— Какая Сашенька? — недоуменно потирая лоб, видно, голова его все еще побаливала, спросил Зарицын.
Я уже не могла остановиться. Меня влекло как щепку сильным водным течением.
— Какую изволили вспоминать во сне.
Он посмотрел на меня, как не смотрел еще ни разу, нежно и властно, как мужчина смотрит только на женщину, ему близкую.
