Они прошли через холл, украшенный батальными картинами во славу английского флота, и уже на пороге просторного кабинета их поджидал пожилой, подтянутый джентльмен. Губернатор откровенно признался: приезд гостей всегда оживляет несколько монотонную островную жизнь.
— Тем более мне не надо будет отвечать на тысячу вопросов о Наполеоне, о его ста днях последнего царствования и шести годах пребывания здесь. Об этом вам со всеми подробностями с превеликим удовольствием расскажет французский консул, он автор, кажется, шести книг о Бонапарте и всех перипетий его пребывания тут. Лонгвуд волей королевы Виктории, уступившей его отечеству Наполеона, уже столетие территория Франции. Я же — англичанин и по-прежнему с ним не примирился. А вот у вас жил я больше ста дней и меньше шести лет, догадайтесь, в качестве кого?
— Конечно же дипломата! — воскликнул Ветлин.
Губернатор удовлетворенно закивал головой. Он несколько раз вставлял в свою добротную английскую речь русские словечки и сразу же предложил «тшай».
Пили чай, узнавали от гостеприимного хозяина подробности о Москве «времени моего воцарения в ней», острил он, потом долго рылись с наслаждением, с его разрешения, в шкафах, где стояли английские фолианты семнадцатого, восемнадцатого веков.
Но, примостившись у огромного открытого окна, заглянув в сад, Андрей внезапно опять ощутил себя мальчишкой, раскачивающимся на Шате в Петровском форпосте, так лет девяти окрестил он свой околоток. Тогда на соседнем дереве резвились белки, а под Шатом, не замечая младшего, разговаривали отец и Аркадий, старший брат Андрея, позднее так и не вернувшийся с войны.
— Раньше или позже, но каждый деспот обречен пасть, — говорил отец.
Аркадий с запальчивостью переспросил:
— А если поздно и его сменит еще худший деспот?
И тут отец с не присущей ему горячностью что-то ответил, а потом, заговорив о Наполеоне, обличал его.
Но Аркадий перебил:
— Такое несравнимо, иные времена, разные обстоятельства. А какое-то время он и не был деспотом. Заставил же всю Европу очухаться, но дальше…
— Нет, он закономерно угодил на Святую Елену, очутился на острове среди океана, на другом краю света. Как библейское проклятье, его настигла кара.
Тогда Андрей перестал качаться, замер. Ему непостижимо далеким представился остров-скала, и дрожь прохватывала от такой расплаты. Опять перед ним возник Наполеон. Речь о нем вон как давно велась в домике Шероховых, еще мама певала о полководце и его солдатах.
Отец, всегда спокойный, с особым пристрастием судил уже наказанного, хотя сам втолковывал сыновьям: «Бойтесь в себе нетерпимости». Теперь нет Аркадия, нет и отца, а есть вулканический остров, впереди опять долгий путь в океане, а сейчас он бок о бок с Наполеоном, чуть ли не добровольно залезшим в ловушку англичан.
«Но какого черта, — думал Андрей, — когда все для него было уже кончено, писать принцу-регенту, противнику, с берега моря, из Рошфора, 13 июля 1815 года: «Как Фемистокл, я ищу приюта у очага британского народа». Ну какой же народ принц-регент?! Какая справедливость уготована для поверженного, который среди своих правд и кривд поднялся к власти на гребне революции?! Потом он предал ее, но каковы оказались стражи?»
Наполеон писал, в сущности, палачу своему, потом оглянулся назад. За плечами его разбросаны были крестьянские домишки на побережье. Сам поднялся по шаткому трапу на бриг «Ястреб», дошел на нем до рейда, где стоял английский «Беллерафонт». Его, добровольно явившегося, загнали на этот остров, тесня мелочной опекой и предавая уже преданного даже самим собой.
Губернатор с ласковой улыбкой попрекал теперь, уже в конце двадцатого века, Наполеона за то и за сё, но Андрей думал о своем и Наполеоновом, потому что тот, раздираемый противоречиями, больше касался его, Шерохова, чем сверхблагополучного губернатора. Бонапарт сыграл свою парадоксальную роль в России, но то была роль! Он невольно, а в чем-то и вольно, пустил по миру бродило, от которого уже не волен был отказаться, хотя сам себя предавал, верный уже военному гению своему, и то бродило аукнулось в декабризме. Да, образ его являлся Пушкину, Лермонтову, Стендалю, без которых не было бы главного в Андрее и Ветлине, того внутреннего мира, той духовности, каковой они-то особенно дорожили.
