– А как ты узнаешь, что она тебя отпустила?
Цыганка подняла сверкающий взгляд.
– Узнаю.
– Ты куда? – спросил Крамли, в то время как я уже переходил улицу к дому напротив.
Постучал. Тишина. Еще раз постучал.
Заглянул в окошко. В глубине дома просматривалось нагромождение мебели, прямо посреди комнаты – там, где ее быть явно не должно. А также неадекватное количество ламп и свернутых в рулоны ковров.
Я выругался и пнул дверь ногой. Затем, выйдя на середину улицы, уже собрался произнести грозную речь, обращенную ко всем жителям окрестных домов, но ко мне тихо подошла цыганка и тронула за рукав.
– Мне уже можно уходить, – сказала она.
– Калифия?
– Разрешила.
– Куда подкинуть? – Крамли кивнул на машину.
– Мои друзья живут неподалеку от площади Красного Петуха, – сказала она, не отрывая взгляда от дома Калифии, который, судя по всему, был для нее центром всей Калифорнии. – Может быть, вы…
– Садись, – сказал Крамли.
Цыганка проводила взглядом исчезающий вдали царский чертог.
– Завтра я вернусь… – крикнула она.
– Она знает, что вернешься, – сказал я.
Мы проехали мимо бюро Каллагана и Ортеги, но на этот раз Крамли не удостоил его взглядом. Всю дорогу до площади, названной в честь петуха столь говорящего цвета, мы молчали.
Высадив цыганку, мы двинулись обратно.
– Ну и дела, прости господи… – сказал я. – Это как тогда, еще давно, у меня умер друг – и к нему в дом влезли иммигранты из Курнаваки… Вытащили всю его коллекцию – 1900 фонографов, пластинки Карузо, мексиканские маски… Опустошили, как египетскую гробницу.
– Так ведь… бедные они. Видите ли… – сказал Крамли.
– Ну и что? Мне тоже приходилось быть бедным. Но я никогда не воровал.
– Может, у тебя просто не было подходящей возможности?
Мы снова проехали мимо дома Калифии – в последний раз.
– Нет, она точно еще здесь. Цыганка права, – сказал я.
– Она-то права. Зато кое-кто – явно не в себе.
– Будешь тут не в себе, – сказал я, – когда такое творится. Это уже просто беспредел… Сначала Констанция приносит мне два талмуда просроченных телефонов, а сама исчезает. Потом – двадцать тысяч лье под старыми газетами. Теперь вот сказка о мертвой царице. В этой связи даже хочется спросить: а все ли в порядке с отцом Раттиганом?
Крамли резко вывернул на обочину и остановился напротив телефонной будки.
– Держи монетку!
Я зашел в телефонную будку и набрал телефон храма.
– Скажите, а мистер… – Я смущенно запнулся. – Отец Раттиган… с ним все в порядке?
– В смысле – в порядке? Он на исповеди!
– Это хорошо, – как-то уж совсем невпопад ляпнул я. – Главное, чтобы у его исповедника было все в норме.
– Ни у кого, – произнес голос, – ни у кого и никогда не бывает все в норме.
В трубке щелкнуло, и я поплелся к машине.
– Ну, что?! – Крамли смотрел на меня, как собака, ожидающая, что ее покормят.
– Жив. Куда мы сейчас?
– Трудно сказать. Но с этого момента наше путешествие превращается в ретрит[311]. Знаешь, что такое католические ретриты? Это прежде всего долгие, молчаливые уик-энды… Так что рот на замок. О’кей?
Мы подъехали к мэрии района Венеция. Крамли вышел из машины и хлопнул дверью.
Его не было полчаса. Вернувшись, он просунул голову в окно со стороны водителя и сказал:
– А теперь слушай. Я на неделю взял больничный. Потому что это явно диагноз. В общем, у нас неделя на то, чтобы разыскать Констанцию, прикрыть Сент-Вивианского священника, воскресить труп Лазаря и предупредить твою жену, чтоб была готова прийти на помощь, если я начну тебя душить. Быстро говори «да».
Я кивнул.
– Так. В ближайшие двадцать четыре часа без разрешения не разговаривать! Где у тебя эти гребаные телефонные книжки?
Я молча протянул ему Книги мертвых.
Крамли сел за руль и уставился на них с самым мрачным видом.
– Скажи что-нибудь напоследок, перед тем как заткнешь пасть!
– И все-таки, несмотря ни на что, ты мне друг! – выпалил я.
– К сожалению, – сказал Крамли и надавил на газ.
