Я проскользнул в самую последнюю на пирсе телефонную будку и, чертыхаясь, поискал в кармане мелочь, выданную мне Генри. Бросил монетку в щель и стал набирать номер, полученный в редакции «Януса».
– Четыре-пять-пять-пять, – набрал я, повторяя цифры шепотом, и стал ждать.
В эту минуту вдруг лопнул изношенный ремешок моих микки-маусовых часов. Часы упали на пол будки. Кляня все на свете, я поднял их и бросил на полочку под телефоном. А сам приложил ухо к трубке. Где-то далеко, на другом конце, раздавались телефонные звонки.
Я оставил трубку висеть, вышел из будки и постоял, закрыв глаза, прислушиваясь. Сначала я слышал только громкий рев прибоя под ногами. Такой, что содрогались доски. Потом он затих, и я, напрягая уши, вдруг услышал…
Вдали, примерно на середине пирса, звонил телефон.
«Совпадение? – подумал я. – Телефоны вольны звонить где угодно и в любое время. Но что, если звонит тот, чей номер я набрал?»
Сунув голову в будку, я схватил болтающуюся трубку и повесил ее на место.
Телефон в отдалении, в продуваемой ветром темноте, перестал звонить.
Что, конечно, еще ничего не доказывало.
Я снова опустил монету и снова набрал номер.
Глубоко вздохнул и…
Телефон в стеклянной будке-гробике, удаленный от меня на половину светового года, зазвонил снова.
Я так и подскочил, у меня даже грудь сдавило. Глаза расширились, и я глубоко втянул в себя холодный воздух.
Я не стал вешать трубку. Выйдя из будки, я ждал – вдруг кто-то выскочит из ночных закоулков, из мокрых палаток, из старого аттракциона «Сбей молочную бутылку». Может же выбежать кто-то, кто, как я, ждет звонка. Кто-то, кто вроде меня готов выскочить в два часа ночи под дождь, чтобы услышать голос из Мехико-Сити, где светит солнце, где жизнь все еще жива, кипит и, кажется, никогда не умрет. Кто-то…
Пирс тонул в темноте. Ни одного освещенного окна. Из палаток ни шороха. А телефон звонил. Волны прибоя перекатывались под настилом пирса, будто искали, кто бы ответил. А телефон звонил и звонил. Чтобы заткнуть ему глотку, мне хотелось самому побежать туда, схватить треклятую трубку и ответить.
«Господи! – думал я. – Надо забрать монету. Надо…»
И вдруг свершилось.
Блеснул луч света и тут же погас. Там, напротив телефонной будки, что-то шевельнулось. А телефон звонил. Продолжал звонить. И кто-то, стоя в темноте, внимательно к нему прислушивался. Я увидел, как задвигалось что-то белое, и понял – тот, кто там стоит, осторожно осматривает пирс, вглядывается, ищет.
Я замер.
Телефон звонил. Наконец тень зашевелилась, обернулась, прислушиваясь. Телефон звонил. Вдруг тень пустилась бежать через дорогу.
Я влетел в будку и схватил трубку как раз вовремя.
Щелк.
Я слышал дыхание на том конце провода. Наконец мужской голос произнес:
– Да?
«Боже, – подумал я. – Тот самый голос! Я слышал его час назад, когда звонил из Голливуда».
«Кто-то, кто любил тебя давным-давно».
Видимо, я произнес это вслух.
На том конце провода с шумом вздохнули, втянули в легкие воздух, и наступила долгая пауза – там ждали.
– Да?
Будто мне выстрелили в ухо, а потом в сердце.
На сей раз я узнал этот голос.
– О боже! – прохрипел я. – Это вы.
Мои слова прострелили ему голову. Он стал задыхаться, я услышал, как он с трудом перевел дыхание.
– Будьте вы прокляты! – закричал он. – Будьте вы трижды прокляты!
Он не стал вешать трубку. Он просто выпустил ее, раскалившуюся от его дыхания, из рук. Она звякнула и заплясала, будто повешенный на веревке. Я услышал, как поспешно удаляются шаги.
Когда я вышел из своей будки, пирс был совершенно пуст. Там, где на миг блеснул свет, теперь царила темнота. Только под ногами у меня, когда я заставил себя не бежать, а идти к той телефонной будке, плясали обрывки старой газеты. Преодолев бесконечные сто ярдов, я увидел, что трубка болтается на шнуре и постукивает по холодному стеклу будки.
Я приложил трубку к уху.
И услышал, как на другом конце провода тикают мои десятидолларовые микки-маусовы часы, лежащие на полке в той будке за сто миль от меня.
Если мне повезет и я останусь жив, я спасу моего Микки.
Я повесил трубку, повернулся и окинул взглядом все эти маленькие домики, закрытые игровые павильоны, ларьки, лачуги, подозревая, что сейчас возьму и выкину какое-нибудь безумство.