Подъехав к штабу, мы не сразу поняли, что происходило на большой поляне.
У одного из деревьев стоял генерал Коваленко. Левая рука его была перевязана зеленой косынкой, голова забинтована. Короткие светлые волосы, подстриженные под ежик, выбивались из-под повязки. На поляне сидело много людей. Небольшим островком выделялась группа воинов, среди которых я узнал Глебова и комиссара дивизии Ивана Петровича Кабичкина.
Мы тихо подошли.
Я приготовился доложить комдиву о прибытии, но поднятая рука Глебова остановила меня.
— Давно началось совещание? — ни к кому не обращаясь, спросил я.
— Недавно. Только у нас не совещание, а партийное собрание, — шепотом ответил мне начальник связи дивизии майор Анатолий Дмитриевич Кулаков.
— Какая повестка дня? — придвинувшись к нам, тихо спросил Ткачев.
Кулаков обернулся, глаза у него светились:
— Нашего генерала принимают в партию.
Мы удивленно переглянулись.
— Я, видимо, ослышался? Кого, вы сказали, принимают в партию? допытывался Ткачев.
— Принимают командира дивизии Кирилла Алексеевича Коваленко. Поняли?
Не знаю, как комиссар, но я ничего не понял. Просто не укладывалось в голове: человеку полсотни лет, командует дивизией, и вдруг оказывается, что он беспартийный. Как же так? Мне тогда было тридцать, а я больше десяти лет являлся коммунистом, даже молоденького нашего врача Людмилу Федорову, которой от роду всего двадцать два года, мы недавно уже приняли кандидатом в члены ВКП(б).
Ткачев, видимо, заметил мой вопросительный взгляд и опасался, что я начну задавать неуместные вопросы. Схватив меня за руку, комиссар негромко, но властно сказал:
— Успокойся, послушаем.
Генерал Коваленко говорил, как обычно, тихо и спокойно:
— Мне кажется, я понимаю недоумение некоторых сидящих на этом собрании. Кое-кто думает: «Как же так, дожить до таких лет, пройти большой жизненный путь, занимать такой пост, распоряжаться судьбами многих людей, и вдруг беспартийный!» Я хотел бы чистосердечно поведать присутствующим о моем пути, о том, что привело меня на это собрание.
Как ни старался генерал казаться спокойным, это ему не удавалось. Лицо его побледнело, рука усиленно мяла какую-то бумажку.
Сотни глаз пристально смотрели на командира дивизии.
— Я воевал в первую мировую войну, поначалу рядовым, потом офицером, и хотя не был за царя, воевал честно, как подобает русскому солдату. Был ранен, награжден Георгиевским крестом. А потом революция. Ее я принял всем сердцем, теперь я знал, за что сражаюсь. Дрался с Деникиным, Колчаком, Врангелем. Кончилась гражданская война, но я остался в армии, понимал, что она еще понадобится.
Почему в партию не вступал? Да как-то не задумывался над этим. Все казалось ясным, определенным. Я же всегда был с большевиками. А то, что без партийного билета, — не смущало. Не всем же быть членами партии. Но вот сейчас не могу. Увидел, что война нынче особенная. Никогда еще не было такой страшной войны. Победа или смерть. Иного пути у нас нет!
Генерал отошел от дерева, усиленно жестикулируя здоровой рукой. Лицо его раскраснелось.
Над лесом пронеслись немецкие «юнкерсы». Летели низко: казалось, вот-вот придавят нас к земле. Зенитные батареи открыли огонь, кто-то стал беспорядочно стрелять из винтовки. Генерал Коваленко стоял, не двигаясь, словно высеченный из гранита. Глядя на него, все успокоились. Собрание продолжалось.
— Второй месяц мы воюем. Деремся за каждый клочок земли. Бойцы наши жизни не жалеют, и храбрее всех воюют коммунисты. Это самые бесстрашные люди. Их мы посылаем в разведку, в боевое охранение, в тыл врага. Вчера за Демяхами погиб коммунист — командир батальона Поляков. Его батальон почти месяц удерживал это село…
Здесь, на собрании, находится командир танкового батальона. Танкисты участвовали в десятках атак, о них с любовью говорят во всех наших ротах и батареях. Днем они воюют, по ночам вытаскивают подбитые танки, штопают, ремонтируют их — и опять в бой. Только на днях полки Максимова, Самойловича, Семашко выдержали натиск фашистских войск, пытавшихся сбросить нас с плацдарма на реке Осотня. Командиры этих полков — члены Коммунистической партии.
