— Времени нет, — сказал Штробл, ходивший туда-сюда по комнате, обдумывая вопросы, которые предстояло обсудить с Шютцем.
— Вопрос не во времени, — поучал его Зоммер. — Вопрос в жажде.
— Ты и впрямь не знаешь, как убить время? — взорвался Штробл.
— Как не знать, — ухмыльнулся Улли Зоммер. — Но моя малышка далеко отсюда… Так идете пить пиво или нет?
— Не пойдем мы с тобой!
— Можем сыграть партию-другую в пинг-понг, — выдвигает новое предложение Улли Зоммер.
Штробл глубоко вздыхает, смотрит на Шютца, спрашивает:
— Ну что ты на это скажешь?
— Ничего! — пожимает плечами Шютц. — Пойдем выпьем с ним по бутылочке пива.
Они пошли выпить по бутылочке пива, за ней появились вторая и третья. Когда эту закусочную еще не построили, рассказывал Улли Зоммер, они летними вечерами брали ящик пива и устраивались прямо на лужайке. Однажды удалось купить целый бочонок пльзеньского, они не сумели как следует выбить из него затычку, и все это дивное пиво — почти все! — вылилось на траву. А как хотелось промочить горло!
Это было в том году, когда Улли прибыл на стройку. Ничего, кроме песка, выкорчеванного леса и затянутого дымкой солнца. Двадцать пять парней с голубым вымпелом[5] на длинном древке. Снимок у него есть. Сегодня из них на стройке остались трое: один — в главной диспетчерской, один — на грейдере В-50 и Улли Зоммер. Остальные? Улли Зоммер что, господь бог? Улли Зоммер не господь бог. Улли Зоммер водит свой ФД-5 со сверхтяжелым бетоном. Да, со сверхтяжелым! Три и восемьдесят пять сотых тонны на кубометр. Пристает к стенкам цистерны, как пластырь, если не опрокинешь цистерну, как надо, разом. Трудно? При чем тут трудно. Бетон он бетон и есть, сверхтяжелый или какой другой.
— Пару лет назад я был сам не свой: строить атомную электростанцию! А сейчас? Почти все равно, что строили бы мы большой хлебозавод. Просто печь побольше да позаковыристее. Ну, ваше здоровье!
Позже, когда уже погасили свет в комнате, они подошли к приоткрытому окну покурить, до них доносился смех Улли Зоммера, отправившегося к приятелям в соседнюю комнату. С улицы тянуло сыростью. Штробл размышлял вслух, причем казалось, что слова вырываются помимо его воли:
— Не пойму я. Нет у нее другого мужчины. И в помине нет. Нет другого. И не хочет она никого. Не верю я, что у нее в мыслях еще кто-то. Тогда почему? Я ни о ком, кроме нее, не думал, когда мог сорваться со стройки. Сразу туда, домой, в голове одна она и мальчишка. И она ждала. Каждого моего возвращения. Это ведь естественно? Я ведь не внушал себе, а чувствовал, что она тосковала по мне. Куда ни глянешь в квартире, видишь, как она готовилась к этим двум дням. А отпуск — всегда праздник! С первых и до последних дней. И ни с того ни с сего она тебя отталкивает. Говорит: отныне каждый из нас пойдет своим путем, забирает мальчика, а ты стоишь столбом и ничего у тебя нет. Другие женщины? Мне нужна моя жена!
Шютца знобило. Он думал об Эрике, вспомнил стук в окно, ее загорелое лицо между дрожащими на ветру пушистыми желто-красными гардинами, Штробла, высунувшегося в окно и поднимающего Эрику, вспомнил о ночах, когда он с подушкой под мышкой искал пристанища у соседей. Он ничего не в силах был понять. А потом подумал о Фанни и сказал:
— Послушай… Если в семье согласие было… а оно у вас было, согласие… Вам необходимо объясниться. Выговориться, объясниться до конца. Ну, положим, не на этой неделе, не на этой… но на следующей, а?
— Ты забываешь, — Шютц скорее представил, чем увидел в темноте горькую улыбку Штробла, — ты забываешь, что мне непросто выбраться отсюда. Ты, будучи монтажником, закроешь свой шкафчик на ключ — только тебя и видели. У меня, сам понимаешь, другие обязанности…
— Да какие бы у меня обязанности ни были, — сказал Шютц. — Если бы между мной и Фанни что разладилось, я бы поехал! Разве это жизнь, когда у тебя никого нет, а только работа? Я бы себя не за человека считал, а за полчеловека.
— А обо мне ты как полагаешь? — пробормотал Штробл. — Я человек или полчеловека?
