Год со Штроблом - страница 17

жужжат, как воинственные летние пчелы. Сидя рядом с пятью другими, я выстукиваю, что в Ирландии застрелили пятнадцатилетнего мальчика, а в Белене, под Лейпцигом, торжественно отметили юбилей ветерана труда; в Аргентине пять тысяч человек пострадало от землетрясения; наш рыболовный флот достиг рекордного улова; королеву Великобритании Елизавету II поздравляют с днем рождения — все в один день, восемь часов пятнадцать минут подряд мировые события пробиваются на перфоленте, чтобы потом, отлитыми в свинец, напечатанными на бумаге, еще влажными и пахнущими типографской краской, попасть в руки читателей. А думаю я при этом, что мне еще нужно попасть с Йенсом в школьную подготовительную группу и купить Мане туфли. Я могу стирать, варить и печь, и отвечать на вопросы детей, а после идти на смену». И вдруг она ощутила, как в ней закипает злость, чего она вовсе не хотела, потому что это глупая, бессмысленная злость, но Фанни удалось преодолеть ее, внутренне улыбнуться даже — «какая муха тебя укусила?» — и вернуться к первоначальной мысли о том, что она не смогла, не выдержала бы в бараке с двумя другими в одной комнате, и тут она подумала: «Может быть, я все-таки выдержала бы, если бы захотела…»

— Куда ты сейчас улетала? — шепнул Шютц в ее волосы.

— Никуда. Мы были вместе, ты и я, — ответила Фанни. — Я была у тебя.

— У меня все в порядке.

— У меня тоже. Ты иногда вспоминаешь о нас там, на своей стройке?

— И не думаю вспоминать.

— Даже когда лежишь один в постели?

— Тем более!

— Она широкая — твоя кровать?

— Очень даже широкая.

— И тебе в ней не чересчур одиноко?

— Одиноко? О чем ты говоришь? Еще когда мы были детьми, отец объяснял нам, какая это роскошь — спать одному. Сейчас я способен оценить это: нет тебе никаких карапузов, которые начинают канючить: «Мне так хо-олодно!..» А потом залезут в твою кровать — сами теплые, как пышки, — и разлягутся на ней, будто она их собственная…

— Карапузы, канючат… Выходит, все это тебе не нравится?

— Ох, как не нравится, особенно сейчас, — говорит Шютц и прижимает Фанни к себе.

Они долго ни о чем больше не разговаривают. И лишь позднее, когда дым от сигареты Шютца потянулся к потолку, а он сел на край синего дивана, лишь тогда он сказал:

— Разве представишь себе, что один из нас возьмет и скажет: «Я больше не хочу!»

Шютц думал о Штробле и Эрике и знал, что и Фанни думает о том же.

— Можешь ты себе это представить насчет нас? — спросил Шютц.

— Нет, — сказала Фанни, затянувшись его сигаретой. — Нет, не могу. Скажи, какой он, твой Штробл?

— Да какой он? — Шютц подумал, потом ответил: — Строг, резок. Сейчас чем-то огорчен. Помню Штехлин, там Штробл был совсем другим: раскрепощенным и, конечно, счастливым.

— И ты говоришь, Эрика больше не захотела?

— Она подала на развод и добилась его, это мне сам Штробл рассказал. Он-то не хотел, но что поделаешь.

— Странно все это, — сказала Фанни, — очень даже странно. Судя по твоим рассказам, Штробл вовсе не был ей безразличен. И я, будь я на ее месте…

— Ты не на ее месте, — сказал Шютц. — Ты Фанни Шютц, у тебя двое детей и в пути третий, и у тебя дивный муж, а в душу Эрики тебе заглянуть не дано, как мне не дано влезть в шкуру моего Штробла.

— Все равно. Неужели нет способа вновь соединить их, твоего Штробла и его Эрику?

— Кто знает?

Шютц провел дома почти целую неделю. Два дня провозился со своим мотоциклом. Поставил новую фару, затянул спицы, осмотрел карбюратор. Заметив на баке пятно ржавчины, удовлетворенно мотнул головой: так он и думал — на том месте, где механик выправлял вмятину! Нужно купить новый бак, он уже давно вынашивал эту мысль, бак-«бизон», в него входит больше бензина, и, может, он когда-нибудь слетает на МЦ на стройку. «Глупости, — оборвал он сам себя. — Кто же станет мотаться за пятьсот километров, если это не в отпуске? Он тоже не станет. Но бак купит. А все нее на стройке мотоцикл пригодился бы: расстояния от одного объекта до другого — дай боже, а дороги либо выложены плитами, либо песчаные, но утрамбованные — самое милое дело. Времени бы сколько сберег и Штробла брал бы с собой…»