— И выпытал, когда я приезжаю.
— Клянусь!
— Не клянись, все равно соврешь.
Он посмотрел на сигарету, сбил пепел.
— Ну, ладно. Как ты там, грызла гранит?
— Грызла. Были лекции, семинары, ходили по музеям, театрам… — Она тянула время, чтобы помучить его.
Он вставлял «ага», но не слушал. Курил, двигал стулом, переступал ногами, заглаживал пятерней свои кудри — девчонке бы такую гриву, всякий раз думала Кира Сергеевна. Зачем мужику?
— Ну, как ты там? — опять спросил невпопад и уставился на нее, не мигая.
— Не я тебя интересую, Игнат Петрович. Не я.
Он потянул носом, пробормотал:
— Почему? И ты тоже…
У него получилось наивно и искренне, и Кира Сергеевна засмеялась.
— Ну, ладно. В итоге, как наша операция под кодовым названием «Обход»? — наконец спросил Олейниченко. — Увенчалась?
Операция означала: испросить в столице разрешения и лимитов на строительство нового стадиона. В обход области, которая лимитов не выделяла.
— Увенчалась, Игнат.
От радости он вскочил и даже сделал выверт ногами.
— Ты… Ну, ты — это ты! Я не только тебя, я, гляди, сейчас твой стол поцелую!
И в самом деле — чмокнул полированную крышку стола.
Мальчишка. Человеку под сорок, а все еще комсомолец, лихой заводила. Нетерпеливый, прямолинейный. До сих пор уверен: стоит крикнуть «За мной!» — тотчас все кинутся за ним на любой аврал.
Кира Сергеевна смотрела на него и думала: к его русым кудрям, к улыбчивому молодому лицу подошла бы гармошка, а тут — «мэр». Он и сам, наверно, мучился своей моложавостью, иногда вдруг начинал играть в солидность, напускал хмурь на лицо, сдвигал брови, а губы не слушались, из глаз выглядывала улыбка.
Опять ходил, как маятник, туда-сюда, кусал сигарету, приговаривал:
— Теперь увидишь… Будет и у нас большой спорт! Хороших тренеров подберем! Будут свои чемпионы! Все будет!
Примолк, остановился у окна. Курил, выпуская дым на улицу.
— Знаешь, Кира, я ведь здесь, в этом городе, родился и почти всю жизнь прожил тут. Я люблю его, как человека. Вот вечерами смотрю на его огни, на светлые окна домов и думаю: и я причастен к тому, что в новых домах зажглись огоньки… Ради этого стоит жить.
Он помолчал, тряхнул кудрями.
— Да, ради этого стоит жить.
Кира Сергеевна вспомнила свои мысли об ушедшей молодости. И поняла, что нисколько не жалеет о ней. Наверно, и Олейниченко не жалеет. Наверно, и для него настало Время Работы. «Ради этого стоит жить» — в молодости тоже говорят такие слова. Но разве чувствуют так отчетливо их мудрость и правоту?
Надо же так засидеться — уже вечер, восемь часов, дома давно ждут, и она представила себе, как муж молча посмотрит на нее, потом на часы, а Ирина не смолчит: «Есть предложение скинуться на раскладушку и поставить ее в мамином служебном кабинете!»
А спроси, зачем я им так уж нужна — сами не знают. Муж уткнется в тетради — хотя сегодня выпуск, тетрадей нет, ну все равно уткнется в телевизор, Юрий — в свои чертежи, Ирина станет бродить по квартире, как неживая, — и вообще, могу я распоряжаться своим временем, как хочу?
Мысленно она уже спорила, оборонялась, словно на нее нападали, покушались на ее время и свободу, но тут вспомнила: ведь только сегодня вернулась, месяц не виделись, просто бессовестно с моей стороны не прийти пораньше. Представила теплые тонкие Ленкины ручонки, как обовьются они вокруг шеи, и привычный вопрос: «Что ты мне привезла?»
Заторопилась и уже чуть не бежала, взмахивая папкой и сумочкой, мелко стуча каблучками. Папка мешала, то и дело грозила выскользнуть, в сумочку не лезла, а с портфелем Кира Сергеевна ходить не любила, да и разве думала, что уже сегодня придется тащить домой дела? Выскочила из лифта, позвонила — не хотела искать ключи. Открыл Юрий, не успела она перешагнуть порог, он сказал:
— Вот хорошо, а я вас жду.
Почему-то одет не по-домашнему — в костюме, при галстуке.
— Здравствуй, Юра.
Кира Сергеевна сняла туфли, кинулась в столовую. Тишина и пустота поразили ее.
— А где народы?
Зять переступил с ноги на ногу, словно ему не терпелось уйти.
— Кто где. Александр Степанович еще не вернулся, наверно, в школе, Ирина с Ленкой пошли в гости.
