Он вздохнул, подвинулся, обнял ее за плечи.
– Может, я додумал больше, чем имелось в виду. Просто разговор вышел странный и вроде как с намеком.
– Что-то он хотел сказать, – согласилась Элви. – Может, не совсем то, что ты понял. Но что-то.
– Ты не хочешь его разыскать и расспросить?
– Хочу.
– Если он говорил обиняками, опасаясь глаз Дуарте, он и с тобой будет не откровеннее, чем со мной.
«Если только я не скажу ему, что Дуарте уже ни за кем не следит», – подумала Элви. От этой мысли в ней остался холодный след: страх, возбуждение или понемногу от того и другого. Знать бы еще, что на уме у Трехо и виден ли Холден на радаре нового, тайного императора.
– Может, у меня что-нибудь и получится, – сказала она.
Может, и получилось бы, если бы в эту ночь не был обнаружен Амос Бартон с его карманной атомной бомбой и Холдена еще до рассвета не заперли бы в камере.
* * *
Кортасар при виде ее улыбнулся заранее заготовленной улыбкой. Свою улыбку Элви ощутила не менее фальшивой, только не знала, заметил ли он, и есть ли ему до этого дело.
– Я могу еще чем-то помочь, Паоло? – спросил Очида.
– Нет, спасибо, – ответил Кортасар, – все в порядке.
Очида удалился. Все выглядело совершенно нормально и вежливо. И во всем ощущалось угроза. Кортасар, развернувшись, шагнул к металлическим дверям. Элви пришлось почти бежать, чтобы не отстать от него.
– Простите, что пришлось отложить на после обеда, – говорил Кортасар. – Я все утро провел в отделе безопасности, разбирая вещи шпиона.
– Амос Бартон, – кивнула Элви. – Келли мне рассказал. Странное дело, я была с ним знакома. Мы одновременно оказались на Илосе. Он спас жизнь моему мужу.
– Ну, в пещере у него был атомный заряд, так что… – Кортасар неопределенно махнул рукой. – Я работал с экспертами. Трехо самым внимательным образом отслеживает архивы связи. Похоже, что этот ублюдок здесь довольно давно.
– Мы узнали зачем?
– Пока нет, но, может быть, еще спросим.
– Я думала, он убит.
– О, еще как. Очень даже убит.
– Как же тогда?
Он предъявил замку свой шнур, и механизм открыл дверь. За ней был более темный коридор с толстыми, дополнительно укрепленными стенами. Мысль, что простая протомолекула из бокса – не самая опасная штука в лаборатории, немного отрезвляла.
– Илич запорол дело, – сказал Кортасар. – Не по своей вине. Он не знал, что оставлять труп нельзя.
Дверь за ними сомкнулась с низким лязгом. Как в тюрьме. Коридор выполнял роль шлюза.
– Илич увел всех охранять маленькую принцессу, – рассказывал Кортасар, – оставив позади беднягу с простреленной головой.
Элви слышала в его голосе издевку и думала о Ричарде Третьем.
– А должен был кого-то поставить охранять тело. Или сжечь его перед уходом. Но он действительно не виноват. Правила, касающиеся ремонтных дронов, ему сообщили, но причин для их введения не объясняли.
Открылась вторая дверь, в коридор пролился свет.
– Не понимаю, – сказала Элви.
– Поймете, – небрежно произнес Кортасар, входя в свою личную лабораторию. Он явно дразнил Элви.
Эта лаборатория была меньше бокса. Элви узнала кое-какие принадлежности – как у нее в лаборатории экзобиологии: матричные секвенсоры, анализаторы протеомы, длинноволновые и низкорезонансные сканеры. Остальное выглядело чуждым, как все известные ей артефакты чужаков. Кортасар, ни на что не глядя, подошел прямо к большой клетке из прозрачного полимера – такие использовали для приматов и крупных подопытных животных.
– Трехо считает, что лишняя пара глаз в этом деле не помешает, но вам, скажу откровенно, понадобится догонять не один месяц, прежде чем вы сможете хотя бы задать разумные вопросы, – сказал он. – Однако для начала… Вот один из первых случаев. Песчинка, из которой в нашей ракушке растет жемчужина.
В клетке находились двое детей: мальчик лет семи или восьми и девочка, которую уже можно было назвать подростком. Глаза сплошь черные, зрачок поглотил и радужку, и белок. Девочка, встав, подошла к передней пластине клетки. Кожа у нее была с сероватым оттенком. Двигалась девочка почти нормально, но, остановившись, застыла в ужасающей неподвижности.
– Что… – Элви осеклась, не зная, как закончить вопрос. Она слышала фразу «мурашки по коже», но до сих пор считала ее фигурой речи.
