— Уличане просят вечем своим соединить наши мечи. Ни нам, ни вам самим не одолеть нашествие.
— Мудро говоришь. Но вчера вот прибежал новый гонец от князя Вожика. Принёс иные слова.
Будимир широко раскрыл глаза. Иные? Вожик передумал сам, без веча? Без волхвов? Его, Будимира, внука вечевого князя Белонога, послало вече своего племени, всех родов, которые собрались в стольном граде Пересечене! Он может поклясться в том всеми славянскими богами. Он может рассечь мечом свою руку или грудь и на том мече и на крови своей принести самую большую клятву — поклясться жизнью своей матери и своего рода. Да расступится пред ним сырая земля, если он не так передал волю народа уличанского!..
Юноша сделал шаг вперёд, метнул взглядом по избе, молниеносно сорвал со стены меч — тяжёлый княжеский меч — и поднял его над своей вытянутой вперёд рукой. Князь Люб спокойно сложил руки на груди, слегка прищурил глаза на уличанина.
Будимир понял — князь всё же ожидает этой клятвы на крови!..
Тяжёлый меч упал на руку. Под лезвием, на рукаве, закраснелось огромное пятно.
— Ах! — ахнул кто-то у него за спиной.
Будимир протянул меч Любу. Князь спокойно повесил его на место, кому-то, кто ахал за спиной Будимира, повелел:
— Купава, найди-ка кусок чистого полотна.
У Будимира зарябило в глазах.
Через какое-то мгновенье та самая девушка-жница перетягивала куском полотна его руку. Теперь белый платок не прятал её лица — был завязан концами назад. Он вспомнил её смех и улыбнулся ей.
— Как же буду молотить теперь твои снопы?
Девушка только заморгала золотистыми ресницами.
— Снопов не придётся молотить, — вместо неё ответил князь Люб. — Нынче придётся молотить аланов...
— Кто они? — удивлённо раскрыл глаза Будимир.
— Большой кочевой народ, который живёт в кибитках и доит кобылиц. На наши земли идут аланы-ясы...
Лишь сегодня утром князь Люб узнал об этом. Самая далёкая застава росичей, поставленная в степи на равном расстоянии между Росью и Тясмин-рекой, уже перехватила несколько всадников, которые выведывали дороги для всей орды. Утром, на рассвете, с заставы прибежал гонец с этой новостью.
— Купава, накорми хорошенько уличанина. Путь ещё далёкий у него...
— С тобой пойду биться, князь.
— Остуди своё сердце. Сядь, — посадил князь уличанина. Тот прижал к груди свою израненную руку.
— Но... братоненавистник Вожик! Дай немного воев, князь. Всех уличей приведу!
— Послушай, что молвлю тебе. Неси скорее ото всех нас поклон Славуте. Пусть поднимет на помощь другие племена. Наша поляница[117] русская загородит копьями степь. Но... Пока не подоспеет нам помощь — не одолеем... От тебя, сынок, будет зависеть, выжить нашим родам или костьми поле засеять. А уличи... Они и сами прибегут к нам. Им некуда ведь деваться. Так рассчитываю...
Высохшая от жгучего солнца степь стелила под копытами трёх конников сухую траву. В такую пору всадникам легче преодолевать степное безграничье. Полёгшие высокие травы не опутывали ног скакунов. Прибитые к земле ветрами и летними ливнями, они не давали копытам вгрызаться в черноземье. Но и рысью пускать лошадей нельзя. Лишь тихим шагом или галопом.
К полудню, оставив за спинами леса и нивы дулебского Побужья, всадники вступили в землю тиверцев. Второй день ехали степью, но пока что не встретили ни одного городка, ни одного селения. Даже ни одной нивы. Что же за народ, который имел громкую славу многолюдного и следов которого нигде не было?
Дядька Власт ехал впереди и всё беспокойнее оглядывался вокруг. Степь и степь. Кое-где редколесье. Пересохшие речки и ручьи. Или обрывистые глиняные упади[118].
Наконец на небосклоне поднялись очертания высоких курганов. Курганы всегда были вестниками близких поселений.
Власт оглянулся на двух всадников, ехавших за ним вослед. Глазами показал на небосклон. Отвязал от седла шлем. Надел на голову. Из кожаного мешка вытащил кольчугу — натянул на рубаху. То же сделал Добрин. Третий всадник не шевельнулся в седле. Это была Радка. Тревожно обвела карими очами вокруг. Вздохнула. У неё не было ратного снаряженья.
