Припомнилось, с каким ужасом впервые увидел пещерку. Яма, нора — сырость и темень. В той пещерке жил Феодосий. Упал ниц перед святым старцем: «Благослови, отче, хощу остаться возле тебя! Хощу познать истинную веру, чтобы служить господину Богу всевышнему». — «Зачем, чадо моё, пришёл в это невесёлое место? Зачем убегаешь от сладостей земных, даруемых Богом людям? — Тот древний старец владел рокочущим гласом в могучем теле. Нестор не мог поверить тогда его словам. — Не каждый может выдержать наше житие. Не каждому такое терпение дано. Иди к людям, чадо. Иди в мир». — «Не пойду, отче. Благослови!» — с горячими слезами припал к его костлявым стопам. «Иль беда какая гонит тебя от суеты мира, сын мой? — наклонился над ним белоголовый старец. Его большая тёплая ладонь успокоительно легла отроку на голову. Голос Феодосия стал мягче, сочувственно дрогнул. Возможно, в тот миг вспомнил свою молодость святой человек. — Коль так желаешь, то оставайся возле меня. Укрепи свои силы верой. И готовься к своему подвигу, чадо моё...»
С тех пор минуло... Сколько же это? Где-то около полстолетия промелькнуло. Вот только теперь сосчитал! Было не до воспоминаний. То плоть свою буйную томил молитвами, бессонницей и голодом. То боролся с духом сатанинским и его чёрными ангелами в пещерке. Потом начал вписывать временные, уплывающие лета в пергамен. Отец Феодосий заповедал всем летописцам тем письмом крепить корни рода русского. Ибо распри вокруг, межусобицы, крамола княжеская... Должно, Бог разгневался на наш народ, потому что возлюбил поначалу больше других народов и честью отметил, дал просвещение больше других — потом же наибольше и наказал за тщеславие и гордыню княжескую...
«Прочь, прочь, размышления суетные!» Зачем снова припоминать ему дела мирские? И чтобы остановить теченье своих воспоминаний, начал запальчиво креститься. Убегал от себя.
Чудной человек в рясе — будто не ведает той истины простой, что от себя не убежать! И никто никогда не скрылся от себя...
— Челом тебе, брат! — вдруг слышит за спиной знакомый голос.
Но сразу никак не может припомнить, кто же это рядом с ним остановился возле его пещеры. Мысли его всё ещё путались меж этими взгорьями и кручами печерскими, где блаженный отец игумен, основатель обители Печерской, благословил молодого послушника на новую стезю в жизни.
Так и стоял с закрытыми глазами, вслушиваясь в минувшие лета, ожившие вдруг в нём. Поэтому молвил хрипловато, будто возвращаясь из тех ушедших дней:
— И тебе челом...
Неужели это новый печерский священник Сильвестр? Нашёл его здесь? Хочет поглядеть на его унижение и утешиться своим превосходством? Победой?
Решительно тряхнул белой бородой. Взглянул в вышину неба, будто просил у него силы погасить мятеж духа, вспыхнувший в нём с новой силой.
Стремительным шагом двинулся вперёд, выбрасывая далеко перед собою сучковатый посох.
За ним семенил плотный монах с чёрной гривой прямых волос, которые доставали до плеч и слипшимися космами рассыпались по спине. На его макушке сидела высоко подбитая новая скуфейка[4] из чёрного атласа. Кабы не чёрная ряса с блестящими затёртыми полами на его круглом животе, можно было подумать, будто и не монах это был, а черноглазый румянолицый мужичок, полный силы в широких плечах и уверенности в себе.
— К тебе я, брат, за благословеньем. — Слова Сильвестра догоняли Нестора.
Отец Нестор ускорил шаг. Не оглядывался. Не видел Сильвестра. Но по голосу ощущал, как тот униженно сгибается, втягивает короткую шею в плечи, как ладьёй складывает узкие, всегда влажные и липкие ладони и прикладывает к груди.
Видишь ли, к нему он... Но ведь отец Нестор благословенья не раздаёт. Есть простой черноризец, без сана! И слова его отныне ни к чему. Что теперь ему отведено на сем свете? Бить к земле челом. Со всеми соглашаться. Всем покорствовать. Да когда бы и поведал Сильвестру свои мысли — внял ли бы им он?
Человек, который вписывает годы в пергамен, пишет их в поученье наследникам простым и властителям могущественным, потому и должен возноситься мыслью далеко и постигать ею многое. Не только железным или костяным писалом
