— Но ведь Любеч! Сам же целовал крест на мир!
— Я... — Что-то хотел ещё сказать молодой киянин, но как-то странно закатил глаза, качнулся и упал. Его едва успел подхватить на руки Нерадец.
— Сие... от усталости... — наклонился над Гордятой Мономах. — Отнеси его, Нерадче, в мою ложницу и позови зеленицу. Но... что будем делать, боярове? — Мономах остро взглянул на своих советчиков.
— Рать послать на Святополка! За правду!.. Зови к себе братьев своих...
— Коль ваша рада... Славята, беги в Чернигов. Скажи брату моему Олегу... А ты, Нерадец, — брату Давиду Святославичу Новгородскому — зовите их на рать! Супротив Святополка. Правду на Русской земле застоять. Двинемся — на Киев!..
Киев... Киев... Седой град старого Кия. Златоглавый, белостенный, многолюдный и тихий...
Взнёсся ты на кручах днепровских как могучий богатырь. Подпираешь высокое русское небо широкими плечами. Светишь светом ясным любви и величия. Вокруг себя распространяешь слово мудрости и знаний... Весь ты будто соткан из нитей солнца, зелени дубрав и глубокой сини неба, из светлых земных радостей и тусклых земных печалей. В тебе — слава и могущество минувшего. В тебе — сила и вдохновенье для грядущего. В тебе — жизнь и гордость многих поколений, отошедших в вечность. Но они оставили зёрна своих душ, своей любви, своего труда — в тебе. Златоглавый граде, ты окроплён их кровию, ты сцементирован их потом, ибо они верили в твоё грядущее, в твою неодолимость. Ты бережёшь, златоглавый граде, память своего рода и народа, бережёшь его душу, его имя и его обычай — и в этом твоё бессмертие и бессмертие твоих сыновей. Ведь ничего не далось нам даром. Всё, что имеем, завоёвано в кровавых и бескровных битвах, в бореньях духа и совести. И всё бережём в себе. Чтобы знать себя. Чтобы не забыть себя... Потому и бессмертен тот, кто умеет понять и сохранить всё, что досталось ему из прошлого. Кто умеет множить славу земли своей — Серпом, Добром, Мечом — и Словом...
Пусть проходят века. Они пролетают над золотою главой древнего Киева как весенние обновляющие ветры. А град стоит, сияет, обогащает свои сокровища духа, отгранивает душу своего народа, бережёт заповеди предков. Они отовсюду следят за деяниями своих потомков — глядят на них голубыми очами высоких небес, синими очами днепровской волны, зелёными очами дубрав и лесов. Души их вычерчивают в тёмном небе сияющий звёздный путь. Иногда они срываются с вышины и испепеляются в отчаянье, когда видят, как их дети — эти взрослые мудрые мужи — озлобились, стали такими никчёмными, жалкими, что забыли о великом, погрязли в мелких страстях и ничтожной суете. Тогда эти звёзды стремительно падают на землю, на седую главу старого Киева-града. Будто желают остановить зло. Будто молят людей взять в своё сердце добро, прислушаться к жизни преходящей... Ибо ни злато, ни богатство, ни честь не продлевают жизни — лишь Добро...
И ты, мудрый Мономаше, прислушайся к ним. Чего пришёл ко граду и так несмело остановился неподалёку — в Городце? Что прыткую дерзость свою вдруг укротил? Кого высматриваешь из-за Днепра? Имеешь достаточно своих мечей и воинов, имеешь в своей дружине братьев своих черниговских.
Но безмолвствуют Золотые ворота Киева. Не открываются перед тобой. Никто не шлёт к тебе гонцов и не просит уважительно: «Приди-ка, княже, к нам, молим тебя». Слепота и обман заполонили души киян. Одни боятся твоей крепкой руки, другие стали равнодушными от тяжёлых хлопот о хлебе насущном...
И Мономах не решался переплывать Днепр. Позвал своего нового дружинника — Гордяту-Василия.
— Что же, Василий, делать будем?
— Иди, князь, силой на Киев.
— Силой — не хочу. Хочу — дабы по доброй воле кияне меня приняли.
— Добрая воля, князь, убаюкана серебром Святополчьим. Все бояре и купчины значительные — все пасутся в его тереме.
— А гражане?
— Они — в нужде постоянной. Пот глаза им застил. Опустошил сердце голод.
— А монахи печерские?
— О них не ведаю, княже...
— И я не ведаю. Поди-кась к ним, в Печеры. Тихонечко выведай, чего они желают. Или Киев брать на копие, или ждать послов... чтобы доброй волей...
