Когда щенок, задерганный ею, жалобно взвизгивал от боли, следившая за ним от дальнего сарая сука Низька тонко поскуливала, беспокойно дергалась и звенела цепью. Но женщина не обращала на нее внимания. И если щенок после особенно болезненного щипка пытался бежать или рабски валился на спину, она сердито подбрасывала его кверху, словно живой пушистый мяч, и когда он, ударившись о землю, взвизгивал, — больно шлепала по морде, строго приказывала:
— Кус, Анца! Кус.
Но если тот, не выдержав истязаний, вдруг в отчаянии зло огрызался или рычал на хозяйку, пытался схватить ее беспощадные ладони слабыми, еще молочными зубами, женщина счастливо смеялась и подбадривала:
— Так, Анца, так! Молодец! Кусайся!
Ей нужен был здесь, в безлюдной Глыбухе, не добрый доверчивый увалень, а злой нелюдимый зверь. Вокруг тайга да болота. Каждую ночь только и ждешь, что вот-вот проберется сюда какой-нибудь лиходей. Подожжет вначале твою избу, а потом одну за другой и пустые, полуразвалившиеся избы бывших соседей, чтобы замести следы своего преступления. Пламя пожара выгонит их с Яковом — полусонных и беззащитных — наружу, и тогда лиходей порешит их обоих, захватит накопленные здесь богатства…
Убийца рисовался ее воображению в виде огромного бородатого мужика, такого же сильного и крупного как Яков, но не русобородого и белолицего, а чернявого, как она, жилистого и злого. Не с серыми глазами, а с черными маленькими на страшном лице, с мосластыми сильными руками, в которых либо топор, либо украденный у геологов карабин.
Об этих страхах, все чаще не дающих спать по ночам, она не раз говорила мужу. Но тот, ленивый, сытый дурак, лишь равнодушно отмахивался:
— Ништо! Кто и откуда зайдет в Глыбуху, кроме ребят из научных экспедиций? Этим нефть, уголь да что другое — милее всего. А проходы среди болот в энтой вон глухомани, — он кивал в сторону тайги, обступившей Глыбуху, — надо знать. Без знатья в одночасье сгинешь. Медведь — ну, тот может зайти, если не ляжет зимой в берлогу, а больше тут, особе без вертолета, никому никак не пройти. Да опасные лиходеи давно и новые злись. Тихо в тайге, плохого давно не слышно. Теперь это ух, как строго. А нефть… пущай добывают, если от нас подале.
Он оглядывал свое подворье — крепкую пятистенку, сараи и огород, еловое прясло, плотно обвязанное черноталом, заросший вербовником и бурьяном уступчатый спуск к реке. Где тут быть лиходею? Тем более есть кому упредить о приходе чужого: с одной стороны, у калитки, где спуск к реке, сидит на цепи свирепый Цыган, с другой стороны, где через бывшую зуевскую избу ведет тропа к Черному озеру и в тайгу, такая же злая Низька. Сам, когда мимо идешь, сторожишься, как бы не цапнули ненароком. А уж чужого… того они с Цыганом разорвут на клочки!
— Так что, Елена, не бойся, — говорил он, без особой охоты возвращаясь к прерванному делу. — Научивай Анцу на сторожбу, чтобы потом и нас к себе подпускал не сразу. Вот тебе третья защита. Тем более жить тут осталось немного: через год или два — тронемся прямо в город…
Эти ленивые рассуждения равнодушного ко всему мужика не успокаивали Елену. Яков не в счет: он давно уже тяготился жизнью в Глыбухе. Это стало особенно заметным с прошлого года, когда после службы в армии вернулся домой сын Колька и вместо того, чтобы остаться с ними в деревне, помогать тут отцу с матерью облавливать речку, обирать тайгу — прижился со всеми бывшими деревенскими в верховьях реки, в совхозе. Опять остались вдвоем, как и были. А Яков все чаще входит в запой. Все чаще твердит, что пора, мол, тоже переезжать отсюда если и не в совхоз, так в город. Добра, мол, накоплено много. Всего не возьмешь. И вовсе не бережется от лиходеев, будто живут они не вдвоем в лесу, на отшибе, а в прежней Глыбухе — с соседями, в общей куче.
Елена не раз в это лето ловила мужа на том, что он перед сном забывал проверить запоры на погребах и сараях. Раза два-три оставлял не запертой на ночь даже избу. Надеется на Цыгана и Низьку. А если тот лиходей подбросит собакам яду? Подбросит, тихонько войдет в избу, застанет их спящими, и тогда…
