Впилась — и сразу же отпустила: от этой руки, от слабенькой костлявой ладони, которую старик, не испугавшись собаки, в последний момент сам протянул ей навстречу, чтобы погладить, — от этой ладони, и от всего человека на нее вдруг сладко пахнуло щенком, ее пузатеньким, добрым Анцем.
Кусать такого человека было нельзя, и Низька, успевшая все-таки надкусить зубами ладонь Онисима, виновато отпрянула, пала на брюхо и заюлила около деда, закрутила рыжим хвостом, благодарно ткнулась в его колени, а потом, показывая этим свою покаянную преданность и любовь, свалилась на бок, с бока на спину — и рабски задрала кверху обмякшие, вздрагивающие от возбуждения когтистые лапы.
— Ну что ты, дурочка? — бормотал растерянный, а еще больше растроганный таким оборотом дела Онисим.
С трудом поднявшись на ноги, отряхиваясь и одновременно успевая на одну-две секунды дотянуться пальцами до Низьки, он присел перед ней на корточки, стал оглаживать окровавленной ладонью лохматую морду собаки, трепать ее за ушами. Она, в свою очередь, преданно ловила эти добрые пальцы, эту ладонь, чтобы лизнуть их, чтобы так вот как бы поцеловать их своим языком.
— Признала, видно? — говорил Онисим тихонько, с умиленной нежностью в сердце. — Думала, что чужой, а оказалось, что свой? Эх ты, зверина.
Некоторое время Елена с удивлением и ненавистью следила из-за угла сарая за тем непонятным, что произошло у соседской избы.
Что же это такое? Низька, ее свирепая Низька, которой даже Яков боится, не тронула старика! Не только не тронула, но даже и распласталась перед ним. Лижет ему руки, юлит. Так она и перед ней, своей хозяйкой, не распластывалась. Проклятая тварь! Предательница!
Делая вид, что крайне испугана внезапным нападением собаки на старика, она выскочила с палкой в руках из-за сарая и кинулась к соседской избе:
— Низька, назад! Ах ты, бандюга! Не тронь, это свой! Ох, батюшки… и как это она сорвалась с цепи? Не иначе — Яков недосмотрел. Искусала небось, дедуся?
Изо всех сил она ударила собаку палкой вдоль спины. Еще раз по голове. И опять вдоль спины, одновременно отшвыривая ее от деда ногами и ненавидя тем больше, чем покорнее Низька принимала эти безжалостные удары.
Елене хотелось избить не только собаку, но и Онисима. Даже больше его, чем собаку. И она ударила бы, не думая о последствиях, если бы тот, защищая собаку, сам не споткнулся и не упал вместе с ведрами прямо на Низьку.
Напуганная грохотом собака отскочила прочь и, громко скуля, с поджатым хвостом, побежала к сараю и юркнула в конуру…
— Надо было спустить не эту чертову стерву, а Цыгана, — говорила Елена мужу, после того как несчастная сука была еще раз беспощадно бита, вновь посажена на пень и лишена еды на весь день. — Тот бы все сделал, как надо.
— И зря! — недовольно заметил Яков.
— Что зря?
— А это, насчет Цыгана. Ну, искусал бы… может, до смерти. А что нам было бы за это, тебе и мне, знаешь?
— Мы-то при чем? — удивилась Елена. — Цыган, мол, сорвался с цепи — и все! Не мы виноваты.
— В этом и виноваты, что пес сорвался с цепи. Суд — он вину найдет. Дура ты, дура! Придумала тоже.
— Придумай лучше, коль так! — разозлилась Елена. — Старик живет у нас третий день, за всем успел досмотреть. Ничего от черта не скрылось. Хоть вроде бы и слепой да тихонький, а все видит. Теперь, чего ни несешь, все на его глазах. Похоже, узнал и про лося. Вчера спросил: «С чего это от вас, что ни день, духовито вареной лосятиной тянет? Знать, не только шкуру Яков-то там нашел? Ох, зря вы… ох, зря!» Вот и смотри, как тут быть.
День спустя, во время обеда, она сказала Якову:
— Старик чего-то все возле реки гоношится, язишек ловит. Отчего на озеро не идет? Ты ему посоветовал бы. На озере, мол, немыслимо с карасями. Бывало, он там ловил.
Яков неодобрительно взглянул на бабу:
— Опять за свое?
— А что?
— А то, что озеро это… на то и зовется Черным!
— Так то от цвета воды.
— Было от цвета, теперь от беса. К нему и шагнуть нельзя.
— А я об чем говорю?
Елена зло, как на несмышленого дурачка, взглянула на мужа, резко отодвинула миску с куском лосятины, шепотом досказала:
