Холодная утренняя роса еще не сошла. Ее хрустально чистые капли искристо поблескивали в траве, сверкали на кустах жимолости и шиповника, отражая лучи только что выкатившегося из-за горбатых вершин тайги красноватого солнца.
Все вокруг было свежим, ясным. Все было наполнено первозданной целительностью покоя. Дышалось легко, и Онисим неторопливо брел от Глыбухи к озеру по выбитой еще в прошлые годы, теперь еле приметной среди травянистых зарослей луговой тропе.
Все здесь с детства знакомое и родное. Как будто вернулся в свое далекое детство и от этого не испытываешь ничего, кроме радости узнавания дорогих твоему сердцу мест. Даже старческие недуги, без которых не обойтись и которые тяготят тебя не то чтобы чем-то в особицу, а все вместе, — даже они утишились и легко переносятся в это утро. Шагай себе потихоньку, шаркая мокрыми от росы резиновыми сапогами.
Вскоре кончилась деревенская луговина, гуще пошел колючий, дикий кустарник. Потом на пути встал помеченный охрой лес — осинки, березы. Меж ними — темные ели. Кое-где и сосна. Сгнившие, поваленные ветром стволы чернолесья все чаще перекрещивали тропу. Приходилось то лезть через них, то обходить глухие завалы и продираться сквозь частый подлесок.
Но вот и лесные заросли стали редеть. Тропа пошла под уклон. В просветах внизу открылась длинная, неширокая полоса зеркально-светлой воды.
Спустившись на бережок, Онисим присел отдохнуть на полусгнивший пенек и некоторое время оглядывал слезящимися, счастливыми глазами открывшуюся перед ним картину: изумрудно-яркую мшару с редкими тощими деревцами и кустиками на ней, за мшарой — узкое зеркало озера, за ним — опять зеленую мшару, но уже дальнего берега, а за той дальней мшарой — пестротканную стену бескрайней глухой тайги.
Где-то справа в осоке мирно покрякивал утиный выводок. Слева — невидимый дятел долбил сухую вершинку. В кустах изредка тенькала и посвистывала пернатая мелочь. А озеро было спокойным, гладким. Ни единой морщинки не набегало на эту ровную гладь, как будто оно как уснуло в тот год, когда рассталось с Онисимом, да так с тех пор еще и не проснулось, или не узнает старика, забыло о том, как когда-то, еще мальчишкой, он пришел сюда в первый раз и с тех пор ходил каждое лето, сдружился с ним, с этим озером, спрятавшимся от людского глаза в лесу. Теперь твой Онисим вернулся… проснись же, озеро, всколыхнись!
На дымчатой глади, у самой кромки зеленой мшары, что-то легонько плеснулось, возник довольно большой кружок, расплылся, пошел по воде — и пропал.
Рыба играет, будто озеро этим знак подает.
Как бы очнувшись от счастливого забытья, старик поднялся пенька, стал налаживать вершу, и прежнее мальчишеское нетерпение охватило его: надо, ох, надо поторопиться! Больно уж хочется подержать тех крупных, как бы из детства плеснувшихся вон там на воде, бронзовых карасей. А есть ли они? Вдруг да повывелись! Что ни скажи, прошло с той поры много лет. Озеро вон, гляди, как мшарами затянуло. Может, и живности стало меньше?
Еще в избе, собираясь в путь, он привязал к горловине верши, к ее внутреннему кольцу, кусок душистого ржаного хлеба в марлевом лоскутке. Теперь оставалось растянуть вершу при помощи двух металлических прутьев, добраться по травянистой мшаре до чистой воды и опустить снасть на дно.
Наскоро определив, какое место будет уловистее, Онисим ступил на мшару и метра три прошел по ее колеблющейся зелени без особых помех.
Туго переплетенные корни и стебли травы держались на воде довольно прочно, хотя после каждого шага оседали вниз и след заливала рыжая, пузырящаяся вода. Потом живая ткань мшары сделалась тоньше. Она жиденько колебалась по всей ширине, хлюпала и вздыхала. Деду приходилось нащупывать сапогом места и кочки покрепче, чтобы не оступиться, не провалиться.
