Если позволите, я бы назвал себя полноценной системой чтения. Смысл у меня полностью самотождествен, и я имею в виду лишь то, что хочу иметь в виду, а все прочие возможные смыслы рассматриваются и отсеиваются из материального целого. Я утверждаю, что никакое другое прочтение, кроме задуманного мной, невозможно, и игнорирую любую интерпретацию за пределами своей задачи. Искать этот смысл – значит служить моей системе и работать в ней. Это мой язык, и только мой, мои единицы, мои элементы, моя игра. Однако…
Поцелуй не удался, рот Лоры был недостаточно мягок, а губы не раскрылись. Она так и стояла у себя на кухне, прислонившись спиной к холодильнику; Инфлято оторвался от нее, попятился, глядя в окно, и врезался в плиту.
– Я тебе что-нибудь привезу из Остина, – сказал он.
– Очень мило, – ответила Лора. Она одернула короткую юбку.
– Я вот что подумал. Не хочешь поехать со мной? Посмотреть окрестности, может быть, отдохнуть немного?
– Наверно, нет, Дуглас. Мне надо дописать ту работу Тиболду плюс проверить сочинения студентов.
– Угу.
– Надеюсь, все пройдет удачно, – сказала она.
– Угу.
Инфлято повернулся и шагнул к двери.
– Может, позвоню, когда вернусь.
Лора встала на пороге кухни и проводила его глазами.
Инфлято открыл дверь и вышел из квартиры. Пройдя через коридор, он спустился по лестнице, посторонившись, чтобы уступить дорогу другому.
– Здравствуйте, Таунсенд.
– Добрый день, Ролан.
Я сидел на горшке, а Розенда смотрела. Печальная сцена, однако я привык к таким унижениям. Игнорируя женщину, я закрыл глаза и стал размышлять о матери. Вообще-то я размышлял о Лакане, таково было мое обыкновение за этим занятием. В тот момент я обдумывал его подтверждение Эдипова комплекса по Фрейду. Я, как ребенок мужского пола, должен нераздельно отождествлять себя с матерью и ее желаниями, стараясь компенсировать недостающее в ней, – эта идея по меньшей мере бесила, но следующее из этого мое самоотождествление с фаллосом как объектом желаний моей матери и, соответственно, представление себя как простого стирания – нет, от этого у меня все внутри переворачивалось. И так умственные упражнения над Лаканом упрощали задачу испражнения.
– Вот умница, – сказала Розенда. – Смотри, какая красивая какашечка в горшочке. Ты большой мальчик. Я тобой очень горжусь.
Розенда отнесла меня обратно; Маурисио рассказывал отцу Чакону остаток истории. Когда я вернулся, священник посмотрел на меня с широкой улыбкой. Он взглянул на Розенду и сказал:
– Мы ведь не допустим, чтобы ребенка держали в тюрьме, правда?
– Так вы нам поможете? – спросила Розенда.
– Конечно, отец Чакон поможет. – Он протянул руку и положил мясистую ладонь мне на голову. – Уложите-ка вы малыша Пепе у отца Чакона в комнате, пусть отдохнет, – сказал он. – Отец Чакон принесет нам еды.
В спальне я рассмотрел стены, надеясь узнать что-нибудь о толстом священнике. Там висело распятие, что меня не удивило. Большие святцы, с фотографией лиловых бородатых ирисов над днями месяца. И два наброска – мальчики в униформе, коих я, читав отцовские старые номера «Мальчишеской жизни»,[245] определил как скаутов-волчат.
– Еще одну, – сказал Дуглас бармену. – Ты понимаешь женщин, Чарли?
– Фил меня зовут.
– Да. Женщин. – Дуглас покачал головой. – Ты бывал в Техасе?
Фил вытер стойку бара и отложил тряпку:
– Был один раз в Хьюстоне.
– А в Остине?
– Никогда. Говорят, хорошее место. Жарко там, наверно, как в аду.
– Я еду туда на собеседование. Может, и насовсем. А моя жена остается. – Дуглас проглотил пригоршню попкорна и обернулся к двери; кто-то вышел, впустив свет.
– И такое случается.
– Да. У тебя дети есть? – спросил Дуглас.
– Нет.
– У меня был один. Его похитили.
– Да ну. – Бармен наклонился и облокотился о стойку.
– Честно. Украла одна дебилка-мозгоправка, а потом его и у нее выкрали. Диковато, а? Мне он не очень нравился.
– Да что ты?
– Моя жена художница. Налей еще.
– Шел бы ты домой, – сказал бармен.
– Ты не слушаешь, да?
(х)(Рх → ~Дх)-(х)[(Рх amp;Пх) →~Дх]
В комнату вошел отец Чакон. Я лежал на кровати и даже не думал спать, а он направился ко мне, говоря:
