Сказать, что в каком-то смысле эта вещь обладает определенным качеством, – ничего не значит, разве что здесь, когда это подтверждает мою идею. «В его словах был смысл» ничего не говорит о его словах. «Он обладал определенным качеством». «Он вошел, размахивая этой вещью».
Меня тошнило от всей этой катавасии. У меня не было личного языка,[238] но язык был, в строжайшем смысле, моим личным делом. Где-то правительство искало меня, но, конечно, не могло это обнародовать. А если б они усилили охоту на пропавшего ребенка Таунсендов, это бы им не помогло. Тут я был спокоен: никто из посторонних меня не сдаст. Ведь ни один нормальный человек не узнал бы меня по плохой фотографии, два-три раза мелькнувшей на экране.
Маурисио и Розенда проглотили всю еду на столе, умудрившись затолкать мне в глотку банан и влить бутылку апельсинового сока. Было жутковато смотреть, как они едят – постоянно протягивая руки, постоянно работая челюстями, причмокивая губами. Жареная картошка окуналась в кроваво-красный соус, с булочек и пальцев капал жир. К концу ритуала салфетки превратились в жалкие шарики. Розенда всосала остаток пенистой жидкости и улыбнулась мне из-под белых усов.
– Как мой малютка Пепе? – спросила она.
Маурисио взглянул на меня, но без улыбки.
На улице Маурисио сел в машину не сразу. Казалось, он прислушивается к ветру. Потом он рухнул за руль и оглянулся на меня.
– Что такое, Маурисио? – спросила Розенда.
Маурисио лишь покачал головой и сжал руль, глядя сквозь лобовое стекло.
– Надо спрятаться, – сказал он.
– Спрятаться?
– Нас ищут.
– Куда мы едем?
– Отец Чакон, – сказал Маурисио.
– Отец Чакон?
– Отец Чакон.
– Что-то нехорошо мне от обеда, Маурисио.
Докторов Штайммель и Дэвис перевозили из федеральной тюрьмы якобы в какое-то дальнее федеральное исправительное учреждение, которое вовсе таковым не являлось, чтобы изолировать их от всех, и прежде всего – от прессы, поскольку они не только наблюдали способности конкретного ребенка, но и могли представить, кому и зачем он нужен, а еще им сказали, что общество устало от злодеев, выискивающих и использующих детей, что людям надоели напоминания об этом зле на каждом пакете молока, и поэтому их, докторов Штайммель и Дэвис, уберут с глаз подальше без суда, без должного следствия, без раздумий, но Штайммель и Дэвис это не волновало, поскольку ребенок был еще жив и где-то ждал, когда они его изучат, разгадают и удовлетворят свою жажду научной славы и бессмертия, где-то там, в мире, хотя они в кандалах плелись друг за другом по длинному коридору от своей камеры до тяжелой двери, ведущей к погрузочной платформе и желтому фургону, который отвезет их к вертолету, а тот доставит их в бастилию, неизвестную никому за пределами американского Министерства юстиции и ФБР, в Сибирь, на Св. Елену, где они и, несомненно, Борис, а возможно, и обезьяна Рональд, проведут остаток жизни, размышляя о свободе и тех днях, когда они были так близки к раскрытию тайны языка, на пороге славы, где со временем они смогут обратиться друг к другу или к кому-нибудь еще, кого правительство сочтет нужным тоже посадить под замок, в поисках всех этих вещей, что нужны людям в жизни: любви, тепла, стойкости, сочувствия и презрения – особенно презрения, ведь, пожалуй, никакое другое человеческое чувство не сближает так, как презрение, будучи даже в искусстве единственным способом вызвать реакцию зрителя, и в науке тоже, думала Штайммель, когда двери желтого фургона закрылись, сидя с прикованными к бокам запястьями на металлической скамье рядом с Дэвис, напротив охранника, который был не в мундире, а в коричневом костюме, с черным пистолетом в кобуре на поношенном поясе, и смотрел прямо в лицо Штайммель, но не успел среагировать, когда отчаявшаяся психоаналитик бросилась в пространство между ними, головой вперед, и ее череп чуть не треснул и не разломился, ударив человека в подбородок, вогнав челюсть ему в мозг и вырубив его так, что тот упал, а Дэвис запустила руку ему в карман, нашла ключ и открыла их наручники и кандалы, Штайммель же вытащила его пистолет и, взвесив его в руке, взглянула вперед, на кабину, подумав, а потом запев: «Грубая сила, грубая сила, каждой нашей извилиной, грубая сила».
