Обрыв круто смотрел вниз. В обычное время Тимофей не решился бы съехать здесь. Но сейчас он шагнул вперед — он, как и медведь, потерял страх — и покатился, но в самом конце пути, уже недалеко ото льда, налетел на камень, свалился и сломал лыжу. Бог с ней, с лыжей… Он встал и пошел, чувствуя в лодыжке сильную боль, хромая от этого, но не заботясь о ноге. Навстречу зверю, навстречу…
Только одного боялся он сейчас — что медведь убежит вопреки его желанию, которое не может не совпадать с желанием зверя, не имеет права не совпасть с ним. Но тот чувствовал, должно быть, то же самое, что чувствовал Тимофей. Они в действительности стали одним целым.
И это одно целое должно жить в одном теле. Или в теле медведя, или в теле человека — воспоминаниями, болью, но жить одним, неделимым.
Они сходились медленно. Тимофей распахнул полушубок, попробовал, как выходит из ножен нож. И в этот момент медведь ринулся навстречу.
Сгущались сумерки, и зверь бежал из этих сумерек черным пятном на снегу, расплывчатой массой, похожей на призрак. А может, это в глазах Тимофея все происходящее перед ним расплывалось. Зверь бежал навстречу выстрелу, и казалось, что этот выстрел уже не остановит его, казалось, что пуля пройдет сквозь него, как сквозь облако, темное грозовое облако.
Тимофей выстрелил и увидел, что пуля в самом деле не остановила зверя даже на секунду, не задержала стремительной направленности его бега. Или он уже стал совершенно бесчувственным к постоянно преследующей его боли, или охотник промахнулся.
Из второго ствола он выстрелил, видя наверняка, что пуля попала медведю в грудь, когда расстояние между ними было меньше пяти метров. Но зверь шел, бежал на него. Вот он рядом, вот он поднялся на задние лапы…
Тимофей ударил ножом прямо в сердце, длинным, холодным, хорошо отточенным лезвием. Он прекрасно знал, где у медведя сердце, — не раз доставал и держал его, еще теплое, в руках. Бил сбоку, рассчитывая успеть отскочить в сторону, но нога, подвернутая при спуске с обрыва, подвела его. Не успел Тимофей, не смог в нужную секунду — только одну-единственную нужную секунду — сделать шаг в сторону, опоздал совсем на немного, на чуть-чуть. И этого чуть-чуть хватило, чтобы случилось непоправимое — медведь накрыл его в последнем прыжке, прыжке уже мертвого зверя.
Тимофей не понял сразу, что произошло. Только стремительно нарастающей болью навалилась темнота…
В себя он пришел скоро. Это было видно по тому, что еще не совсем стемнело. Может быть, не был даже без сознания, только на какую-то секунду растерялся.
Нестерпимо болела нога. Та самая, которую подвернул он раньше. Но сейчас она болела не в лодыжке, а в колене. Неестественно выгнутая в сторону тяжелой медвежьей тушей, она не шевелилась. Была боль в животе, противная, тупая боль под ребрами. Это, похоже, рукоятка ножа, оставленного в медведе, уперлась и продавила сквозь одежду и кожу, и кишки.
Тимофей попробовал высвободиться, но сразу же из-за боли во всем теле прекратил попытки. Он понял, что самому ему это не по силам. Теперь он даже не пытался шевелиться, зная, что это принесет боль. Он думал только о том, что оставалось.
Наверное, это была смерть. И что странно, всю жизнь, как и положено человеку от рождения по инстинкту и по развитию ума, он цеплялся за жизнь, хотел жить, а сейчас смерти не боялся. Он принимал ее, как неизбежное событие, как законченность круга.
Туша медведя, еще теплая, чуть грела тело. Но рука, высунувшаяся из-под туши, не могла пошевелиться, взять пальцами снег. Этот снег мог бы согреть, мог бы дать надежду, что рука еще не отмерзает. Но сколько Тимофей ни пытался сжать пальцы, она не подчинялась. Через пережатый локоть не поступала в кисть кровь, и пальцы коченели, становились ледяными и, казалось Тимофею, хоть он и не мог их увидеть из-за плеча медведя, прозрачными, как сосульки. Тронешь — зазвенят…
Сейчас, когда он весь должен был замерзнуть, Тимофей, сам тому удивляясь, жалел об этой руке. Это была рука настоящего охотника. И он сам, хозяин этой руки, отдававший ей приказы собственным умом, не сожалел, что убивал. Это была его профессия. Он не думал о себе целиком, не думал о том, что он в е с ь уже никогда не будет охотиться, он думал только о руке, сожалея, что она никогда не поможет ему стрелять.
