Единственная беда — не могу научиться управлять поступками тех, в кого перевоплощаюсь. Сами они по себе живут, и меня не слушают, не принимают мой жизненный опыт.
Ладно, попробую и сейчас… Завтра на работу, опять буду спать за столом. Но ничего, йога научила меня спать с открытыми глазами в позе глубочайшей задумчивости прямо над чертежами. Выгляжу при этом не хуже роденовского «Мыслителя», так что никто не заметит…
Итак, стану — волком…
И не просто волком — я умею, к сожалению, быть только волком с человеческими чувствами, с человеческими мыслями, с человеческим умением абстрагировать, обобщать и делать выводы совсем не волчьи…
* * *
Я пришел в этот город ночью, когда, почти ощутимые моей седой спиной громоздкие и тяжелые тучи только зачинали в своем массивном и округлом чреве снегопад. И снегопад этот пообещал мне уже при первых своих робких и неуверенных движениях быть обильным и сильным. Как волчонок первой своей еще неловкой и хиловатой хваткой обещает — из него-то выйдет настоящий волк, тот, что одним движением челюстей перекусывает хребет собаке. Снегопад пообещал мне быть как раз таким, какой нужен. И я знал — он таким и будет. Уж кто-кто, а я-то всегда могу сказать это заранее и — клянусь своим хвостом — всегда точно.
А откуда — спросите — не отвечу. Не смогу просто ответить. Может, так учит опыт.
Тот же опыт предков, растворившийся в крови настолько же прочно, как прочно сама кровь растворяется в воде, говорит мне, что жить нужно в стае. В стае! В стае! В стае! Он так часто твердит мне об этом, что я слушать устал и жестоко тоскую от этих слов.
А как мне быть, если стаи больше нет, не существует ее больше, не может существовать, как, мне кажется, не может существовать ночью день, а днем ночь.
Было время: я жил в стае. Очень давно. Как сейчас помню себя молодым и горячим трехлетком, постоянно жаждущим драки с двумя другими трехлетками нашей стаи, но еще побаивающимся старого чернохвостого вожака. Может быть, вожак был слишком стар и слишком слаб, чтобы самому искать со мной ссоры. Он не искал. Но была в нем другая сила, та, которая живет не в мускулах и сухожилиях, а в широком лбу. И я эту силу чувствовал ничуть не хуже, чем если бы получил от нее точно такую же трепку, какую раньше, бывало, частенько получал от силы физической. Раньше, это — тогда, когда еще не умел с жестоким и болезненным треском стукаться зубами о зубы противника, давая этим понять, что не уступлю, не побоюсь стать на задние лапы и ударить грудью сам. И все же против вожака я не вставал на задние лапы. Изредка, чтобы совсем не уронить свою честь и не дать ему напасть, отвечал рычанием на рычание, и мое рычание, клянусь первым убитым мною лосем, было не менее грозным. Но какая-то иная сила, только не сила мускулов, говорила, что дальше этого идти нельзя. Вожака я побаивался, но больше уважал, понимая то, что никак не хотел понять другой трехлеток нашей стаи. Тот был слишком глуп и самонадеян, слишком хорошо чувствовал свою силу. Вот и поплатился за это. Он не уступил дорогу вожаку накануне весны, когда все чувства у волка обострены. Вожак тоже не мог уступить ему дорогу. Не только в эту пору, но и не мог вообще, иначе он не был бы больше вожаком. И ненадолго разошлись они по разные стороны тропы, касаясь друг друга вставшей дыбом наэлектризованной до треска шерстью, ощерив один пасть с вислыми губами и желтыми стертыми клыками, другой — пасть подобранную, с зубами острыми и длинными, хищно отдающими белизной. И неизвестно было, какая из них опаснее, чьи зубы не только злее, но и опытнее. А вечером трехлеток, в урок своим молодым собратьям и мне в том числе, не проснулся, когда вожак поднимал стаю к ночной охоте. Старый и мудрый вожак не захотел рисковать. Он убил трехлетка днем, спящего.
И все же мудрость вожака не спасла стаю.
Днем мы спали в большом и длинном, тупо обглоданном весенними ручьями по закраинам логу, прятались среди кустов, густо и криво, словно кто-то специально изуродовал местность, разбросанным по неровным каменистым и глиняным склонам. Ночью охотились в окрестных лесах.
