— Пусти меня сесть! — Это было все, что Кэрол могла произнести.
Она без сил рухнула на кушетку.
Кенникот зевнул и сказал:
— Дай мне свою жакетку и галоши.
Пока она снимала мокрые вещи, он потеребил свою часовую цепочку, пощупал радиатор и взглянул на термометр. Он встряхнул все в передней и повесил с обычной аккуратностью. Потом придвинул стул и уселся против нее. У него был вид врача, готового дать разумный, но непрошеный совет.
Однако, прежде чем он успел пуститься в свои пространные рассуждения, она в отчаянии воскликнула:
— Подожди! Ты должен знать, что я собиралась все рассказать тебе сегодня.
— Так ведь и нечего особенно рассказывать?
— Нет, есть чего! Эрик мне нравится. Он будит у меня что-то вот здесь. — Она дотронулась до груди. — И я восхищаюсь им. Он не просто «шведский парень», он художник.
— Но… подожди! Он сегодня имел случай весь вечер расписывать тебе, что он за славный малый. Теперь мой черед. Я, правда, не умею изъясняться поэтически, но… Кэрри, понимаешь ли ты значение моей работы? — Он нагнулся вперед; его толстые ловкие руки опирались на толстые, крепкие бедра. Он был такой зрелый, уравновешенный, но все-таки вся его поза выражала мольбу. — Пусть ты холодна, но я люблю тебя больше всех на свете. Как-то я сказал, что ты моя душа. Так оно и есть. Ты-это все, что я вижу в солнечном закате, когда возвращаюсь из деревни, все, что я люблю, но не умею описать красными словами. Имеешь ли ты понятие о том, как я работаю? Двадцать четыре часа в сутки, и в грязь и в грозу, я разъезжаю по округе и из кожи лезу вон, чтобы оказывать помощь всем — богатым и бедным. Ты вот все толкуешь, что миром должны править ученые, а не кучка политиканов, которые прикрываются простершим крылья орлом, — так неужели ты не видишь, что я — это вся наука и есть! И я готов сносить холод, и ухабистые дороги, и одинокие ночные поездки. Все, что мне надо, — это знать, что ты дома и встретишь меня. Я не жду от тебя страсти, нет, больше не жду, но я хочу, чтобы ты ценила мой труд! Я помогаю младенцам появляться на свет, спасаю людям жизнь и заставляю пьяниц мужей прилично обращаться с женами. А ты не находишь ничего лучшего, как мечтать о шведе-портном только потому, что он умеет болтать о рюшах на юбках!
Она набросилась на него:
— Ты уже сказал свое. Теперь дай говорить мне! Я согласна со всем, что ты говоришь, кроме твоих слов об Эрике. Но разве только тебе и ребенку нужна моя поддержка? Разве только вы предъявляете ко мне требования? Ведь все чего-то требуют от меня, весь город! Я чувствую их дыхание совсем близко, за спиной! И тетушка Бесси, и этот отвратительный, старый, слюнявый дядя Уитьер, и Хуанита, и миссис Уэстлейк, и миссис Богарт… всех не перечесть! А ты любезен с ними и поощряешь их, когда они втягивают меня в свой пещерный быт! Я не могу это выдержать! Ты слышишь? Я больше не могу. Я до конца измучена. И только Эрик дает мне новые силы. Ты говоришь, что он думает только о рюшах, которых, кстати, вовсе не делают на юбках. А я тебе скажу, что он думает о боге, которого миссис Богарт закрывает грязным ситцевым капотом! Когда-нибудь Эрик станет великим человеком, и если бы я могла сделать хоть самую малость для его успеха…
— Погоди, погоди! Помолчи! Ты полагаешь, что твой Эрик выбьется в люди. Однако в лучшем случае у него в моем возрасте будет маленькая портняжная мастерская в одном из ближайших городишек, вроде Шенстрома.
— Ничего подобного!
— Большего от него пока ожидать не приходится, а между тем ему уже двадцать пять или двадцать шесть лет… Что он сделал особенного? Почему ты думаешь, что он не будет всю жизнь гладить брюки?
— Он восприимчив и талантлив…
— Ну погоди; что он по-настоящему сделал в области искусства? Написал он хоть одну первоклассную картину… или хотя бы этюд — так, что ли, это называется? Где его стихи? Умеет он играть на рояле? Есть у него что-нибудь еще, кроме громких слов о разных там намерениях?
Она задумалась.
— В таком случае можно ставить сто против одного, что из него ничего не выйдет. Насколько я понимаю, даже из тех молодых людей, которые дома делают всякие интересные вещицы, а потом отправляются в художественные училища, очень редко выходит что-нибудь путное. Один из десятка, может, даже один из сотни, выколачивает больше, чем на самое скудное прозябание. Их жизнь не более «художественна», чем у какого-нибудь лудильщика. А этот портняжка… Разве ты не видишь — а ты еще считаешь себя хорошим психологом! — разве ты не видишь, что только рядом с такими людьми, как доктор Мак-Ганум или Лайм Кэсс, он и кажется тебе необыкновенно утонченным? Представь, что ты встретилась с ним в первый раз в какой-нибудь настоящей нью-йоркской студии. Да ты вовсе и не заметила бы его!
