И так на всю жизнь — та же самая красная корзинка с хлебом в окне булочной, та же самая, похожая на стрелу щель в тротуаре, позади гранитной тумбы против дома Стоубоди…
Молча передала она свои покупки безмолвной Оскарине. Потом присела на крыльце и, покачиваясь, стала обмахиваться веером. Плач Хью только сердил ее.
Кенникот явился домой и проворчал:
— Что за черт, почему это он ревет?
— Ты можешь потерпеть десять минут, если я терплю целый день!
К ужину Кенникот вышел без пиджака. Из-под застегнутой не на все пуговицы жилетки виднелись вылинявшие подтяжки.
— Почему ты не наденешь новый летний костюм и не снимешь эту ужасную жилетку? — начала было Кэрол.
— Неохота возиться, слишком жарко идти наверх!
Она подумала, что, может быть, уже целый год не присматривалась внимательно к мужу. Она смотрела, как он ест. Он сгребал в тарелке ножом остатки рыбы и, подобрав их, облизывал нож. Ее слегка затошнило. Она уговаривала себя: «Это же просто смешно! Какое значение могут иметь подобные мелочи? Я не должна быть такой дурой!» Но она знала, что не может примириться с этими нарушениями правил приличия.
Она заметила, что им не о чем разговаривать. Как это ни невероятно, но они были похожи на те надоевшие друг другу пары, которые всегда возбуждали ее жалость в ресторанах.
Брэзнаган — тот разглагольствовал живо, занимательно, неправдоподобно.
Кэрол заметила, что костюм Кенникота давно уже не глажен. Он носил измятый пиджак. Когда он вставал, брюки на коленях вздувались пузырями. Старые, бесформенные ботинки были не чищены. Он отказывался носить мягкие шляпы и не расставался с котелком, как символом мужественности и состоятельности. Иногда он забывал снять его в доме. Она взглянула на его манжеты. Они обтрепались, как треплется старое крахмальное белье. Она уже раз выворачивала их наизнанку и каждую неделю подстригала. Но когда в прошлое воскресенье перед обычной ванной она предложила ему выбросить рубашку, он недовольно ответил: «Ну, она еще отлично послужит!».
Он брился (сам или у Дэла Снэфлина) только три раза в неделю. В это утро он как раз не брился.
Это не мешало ему гордиться новыми отложными воротничками и блестящими галстуками. Он часто говорил о том, как «неряшливо одевается» доктор Мак-Ганум, и смеялся над стариками, носившими съемные манжеты и вышедшие из моды стоячие воротнички.
В этот вечер Кэрол не слишком интересовалась треской в сметане.
Она заметила, что ногти у мужа грубы и все в зазубринках из-за того, что он срезал их перочинным ножом, считая пилку признаком городской изнеженности. Правда, ногти всегда были чисты. И вообще у Кенникота были безукоризненно чистые руки хирурга. Но это только подчеркивало его упрямую неопрятность. Руки были умные, добрые, но в них не было ласковости влюбленного. Она вспомнила, какой он был, когда ухаживал за ней. Тогда он старался понравиться. Она вспомнила, как он тронул ее тем, что робко украсил цветной лентой свою соломенную шляпу. Неужели безвозвратно ушли те дни, когда они так тянулись друг к другу? Чтобы произвести на нее впечатление, он читал. Он просил (она вспоминала об этом с иронией) указывать ему на каждый его недостаток. Раз, когда они сидели в укромном уголке под стенами форта Снеллинг, он…
Она захлопнула дверь своих воспоминаний. Это была священная область. Но как стыдно, что…
Она нервно отодвинула от себя кекс и абрикосовый компот.
После ужина, когда мошкара прогнала их с крыльца и когда Кенникот в двухсотый раз за эти пять лет сказал: «Надо завести новые сетки на окно — старые пропускают всю эту нечисть в комнаты», — они сели читать. И она замечала, и сердилась на себя за это, и снова замечала его всегдашнюю неуклюжесть. Он плюхнулся в одно из кресел, положил ноги на другое и кончиком мизинца стал ковырять у себя в ухе — она слышала легкое поскребывание, а он все ковырял и ковырял…
Вдруг он выпалил:
— Ах, да, забыл сказать тебе: сегодня к нам придут на покер! Надеюсь, у нас найдется немного печенья, что ли, сыр и пиво?
Она кивнула, а сама подумала: «Он мог бы сказать об этом раньше. А впрочем… это его дом!»
