Явились гости: Сэм Кларк, Джек Элдер, Дэйв Дайер, Джим Хоуленд. Ей они машинально сказали «Добрый вечер», но к Кенникоту обратились с веселой мужской развязностью: «Ну, что ж, приступим к делу!.. Я чувствую, что сегодня здорово ограблю кого-нибудь». Никто не предложил ей присоединиться. Она сказала себе, что виновата в этом сама, потому что не была с ними более любезна. Но потом она вспомнила, что миссис Сэм Кларк они тоже никогда не приглашали играть.
Брэзнаган пригласил бы ее.
Кэрол сидела в гостиной и поглядывала через переднюю на мужчин, сгрудившихся за обеденным столом.
Они были без пиджаков. Курили, жевали табак и непрестанно сплевывали. Понижая на короткое время голоса, чтобы ей не было слышно их слов, они что-то рассказывали, а потом хрипло ржали. Перебрасывались короткими стереотипными фразами. Из комнаты полз едкий сигарный дым. Они так стискивали зубами сигары, что подбородки окаменели, лица становились неприятными, тяжелыми. Они были похожи на политиков за циничной дележкой должностей.
Как могли они понять ее мир? Да и существует ли этот слабый, утонченный мир? Или она просто сумасшедшая? Она сомневалась в существовании своего мира, сомневалась в себе и томилась в терпком, отравленном дымом воздухе.
Она снова задумалась о будничной жизни их дома.
Кенникот был так же во власти всяких привычек, как какой-нибудь одинокий старый вдовец.
Вначале он как влюбленный внушал себе, что ему нравятся ее кулинарные эксперименты — единственная сфера, в которой она могла проявлять свое воображение. Но теперь он требовал лишь своих излюбленных блюд: бифштекса, ростбифа, вареных свиных ножек, овсянки, печеных яблок. Сменив в какой-то период душевной гибкости апельсины на грейпфрут, он считал себя большим эпикурейцем.
В первую осень у нее вызывало улыбку его пристрастие к кожаной охотничьей куртке. Но теперь, когда швы распоролись и по краям повисли обрывки желтых ниток, а засаленная подкладка, вся в грязи, торчала из-под низу лохматой каймой, Кэрол возненавидела это старье.
Не была ли вся ее жизнь похожа на такую охотничью куртку?
Кэрол знала каждую трещинку и пятнышко на каждой вещи из фарфорового сервиза, купленного матерью Кенникота в 1895 году, скромного сервиза с узором из стершихся незабудок, окаймленных расплывшейся — позолотой: соусник на блюдце, к которому он не подходил, строгие, с евангельскими надписями салатницы, два блюда.
Двадцать раз она слышала вздохи Кенникота о третьем — средней величины — блюде, которое разбила еще Би.
А кухня! Вечно мокрая черная чугунная раковина, мокрая желтоватая деревянная доска для сушки посуды, волокно которой от сырости и постоянного скобления стало мягким, как моток пряжи, покоробленный стол, будильник. Плиту Оскарина храбро выкрасила в черный цвет, но ее по-прежнему обезображивали болтавшиеся дверцы и сломанные заслонки, а духовка не давала ровного жара.
Кэрол сделала с кухней что могла: побелила ее, повесила занавески, заменила календарь шестилетней давности цветной картинкой. Ей хотелось обложить стену кафелем и завести керосинку для готовки летом, но у Кенникота вечно не оказывалось на это денег.
Кастрюли и сковороды были знакомы Кэрол лучше, чем Вайда Шервин или Гай Поллок. Консервный нож, мягкая серая металлическая ручка которого согнулась при какой-то давнишней попытке открыть им окно, был ей ближе всех соборов Европы. И еще важнее, чем вопрос о будущем Азии, был для нее неразрешимый, еженедельно всплывавший вопрос о том, чем лучше резать холодную курятину к воскресному ужину — маленьким кухонным ножом с некрашеным черенком или специальным ножом для мяса с роговой ручкой.
II
До полуночи мужчины не обращали на нее внимания. Потом муж позвал ее:
— Дашь нам закусить, Кэрри?
Когда она проходила через столовую, мужчины улыбались ей улыбкой людей, предвкушающих еду. Никто не смотрел на нее, пока она ставила на стол печенье и сыр, сардины и пиво. Все горячо обсуждали, какой был расчет у Дэйва Дайера два часа назад, когда он вдруг решил спасовать.
Когда гости ушли, Кэрол сказала мужу:
— Твои приятели ведут себя, как в пивной. По-видимому, они думают, что я обязана прислуживать им. Они интересуются мной даже меньше, чем интересовались бы официанткой, так как им не приходится давать мне на чай. Уж лучше давали бы! Ну, спокойной ночи.
