— Что это?
— Просьба о зачислении на курсы снайперов. Заверенная начальством. Подпиши.
— Что-что?!
— Ты, бля, кончай выкобениваться, поняла? — прорычала Светка. — Я за эти два бланка с полковником переспала. Если говорю «подпиши», значит, подписывай. Ну?!
Я подписала. Поначалу единственным светкиным аргументом был тот самый, неизвестный — в том смысле что неизвестно, существующий ли — полковник, объект половой взятки, но затем моя подруга постепенно обнаружила и более связную логику.
— Настоящие снайперы работают парами, и это в самый раз для нас с тобой, — говорила она. — Ты умеешь наблюдать, а я — действовать. Ты — лучшие глаза в мире. Я — лучшие руки-ноги. Вот увидишь, мы там всех перестреляем.
— Где «там», Светка?
— Неважно. Где угодно. Вот увидишь. Ты, главное, вовремя подписывай, а я все устрою.
И тут она вдруг заплакала — не из-за подписей, а потому, что я улыбнулась — впервые после долгого окаменения. Поди не улыбнись такой Светке.
Помню, как мы приехали в Кирию за последним разрешением. Курсы стоили дорого, желающих более чем хватало, и поэтому армия старалась максимально затруднить процесс утверждения заявлений. Сонная секретарша показала нам на ряд стульев в коридоре напротив двери с табличкой «Капитан Альграбли». Там уже сидели несколько крутых парней с потертыми винтовками на коленях. На нас парни посматривали со снисходительным недоумением. Прошло минут сорок, пока динамик над входом не прохрипел, наконец, мою фамилию.
— Давай, — проговорила Светка, суетливо оправляя на мне гимнастерку. — Не облажайся, я тебя очень прошу. Помни, я за это…
— …с полковником спала, — продолжила я, заражаясь ее лихорадочным волнением. — Я помню, Светочка. Я постараюсь. Клянусь тебе, я постараюсь…
Капитан Альграбли оказалась женщиной. Когда я вошла, она что-то писала и, не глядя, указала на стул. Я послушно села. Через минуту капитан отложила ручку, подняла голову, и я сразу поняла, что зря Светка крутила с полковником. Еще несколько месяцев назад капитан Альграбли была лейтенантом и командовала военным патрулем на центральной автобусной станции Иерусалима. Увидев меня, она сначала оторопела, а потом сладострастно улыбнулась.
— Так-так, — сказала она, вглядываясь в мою единственную сережку. — Устав-то по-прежнему нарушаем, а?
Я встала и вышла из кабинета. Светка нетерпеливо переминалась у двери. Крутые парни меланхолично изучали крутую линию ее зада.
— Ну что?
Я развела руками.
— Не судьба, Светик. Даже не заходи. Тебя, с твоими клешами, ждут там две недели тюрьмы… как минимум.
Динамик прохрипел чью-то фамилию.
— Вот уж хрена, — свирепо сказала Светка и твердой рукой отодвинула привставшего было парня с М-16. — Теперь моя очередь.
Через минуту тишина за дверью была нарушена истерическими криками на два голоса — настолько громкими, что крутые парни начали ерзать и переглядываться, а секретарша в конце коридора проснулась, зевнула и принялась хрустко чесаться подмышками. Затем все снова смолкло примерно на четверть часа, и я уже начала подозревать, что двумя неделями гауптвахты Светке не отделаться. За убийство должностного лица при исполнении дают пожизненное как высшую меру. Хотя вроде бы военный трибунал может и казнить… или нет? Но тут дверь приоткрылась, и выглянувшая капитан Альграбли приглашающе махнула мне рукой. Я зашла.
— Вот, — неловко сказала капитан, протягивая разграфленный лист. — Садись, пиши.
Глаза у нее были красные. На капитанском мостике сидела Светка и, шмыгая носом, заполняла свой бланк. Нас приняли. Уже потом, подкрашиваясь в туалете, Светка подвела итог:
— А еще говорят, что на одни грабли дважды не наступают…
Она оказалась поразительно хорошим стрелком — одной из лучших на курсе. Думаю, что меня не отсеяли только потому, что я тащилась в светкином кильватере — больше по воле Светки, чем по своей собственной. Но это если оценивать порознь, а вот в паре мы действительно были вне конкуренции. Светка как в воду глядела: мои глаза и ее руки-ноги составляли совершенный снайперский боекомплект.
А потом подтянулась в стрельбе и я. Не знаю почему, но мне понравилось смотреть на мир через оптику двадцатьчетверки. Скажу больше: это единственное, что мне понравилось тогда, и единственное, что нравится сейчас. Понимаете, двадцатьчетверка словно дает мне второй шанс, так что на время я даже забываю о своей вине и о том, что подвела Рани. Я полностью посвящаю себя наблюдению за местностью, и от этого появляется чувство контроля, владения ситуацией, жизнью. Это замечательное, редкое чувство, и мне трудно себе представить, что раньше, до Раниной смерти, я существовала в нем естественно, постоянно, двадцать четыре часа в сутки, как рыба в воде. Теперь оно появляется только тогда, когда я держу в руках винтовку М-24. Ха! Двадцать четыре! Как часов в сутки. Как раньше — часов жизни…
