И парень, словно откликаясь на эти мои мысли, особым образом пригорюнился и сообщил, что многие тангуэрос приписали себе персональную вину за самоубийство товарища.
— Что вы имеете в виду? — спросил я.
— Понимаете, — прошептал он, низко наклонившись над грязной столешницей. — Они чувствовали себя так, как будто сами столкнули несчастного с моста. Буквально, своими руками. Понимаете, совесть…
Тут я не выдержал и ответил ему так грубо, что просто не могу привести эти свои слова здесь. Терпеть не могу, когда льют крокодиловы слезы, да еще и говорят при этом о совести. Мерзость. Мерзость. Мерзость.
Он замолчал, а потом и вовсе отошел, пересел за другой столик. В зале играла эта их пошлая музыка, вся сотканная из фальшивых вздохов и потаенного пердежа, пары онанировали на паркете, а неохваченные онанистками онанисты потихоньку посасывали пиво — единственную настоящую, стоящую вещь во всем этом гадком эксгибиционистском театре.
Почему я не уходил, почему продолжал сидеть, тем самым невольно уподобляясь остальным присутствующим идиотам? — Не знаю… наверное, просто хотел додумать, представить себе, что мог чувствовать в этой ситуации Гиршуни… или даже не Гиршуни, а шизанутая Милонгера, в блог которой он залез без всякого на то разрешения. Кстати, может статься, что взлом дневника Милонгеры был для Гиршуни всего лишь попыткой излечиться, избыть чувство вины за гибель одного из сектантов…
Потому что сама Милонгера, если судить по ее блогу, приняла на себя вину в прямом, буквальном смысле: вообразила, будто она своими руками столкнула беднягу с моста… Что ж, нельзя отрицать, что в этом была определенная доля истины. Тут ведь в чем дело: да, исступленный онанизм заменял сектантам реальность, но в самом этом факте нет ничего плохого. Живи себе в этой подмене хоть всю жизнь — кому мешает? Проблема, она в чем? — Проблема, она в столкновениях.
Как было бы просто, если бы разные реальности могли существовать вместе! Но они не могут — как плюс с минусом. Две разные реальности — это не два разных воздушных шарика, это воздушный шарик и иголка, вот ведь в чем вся гадость! Ты можешь самозабвенно онанировать целую ночь под свою пошлую музыку и быть совершенно счастлив, а потом выйти на мост, взглянуть на мир и наткнуться на иголку — и лопнуть, просто лопнуть и все, стать шкуркой, стать пшиком, лопнуть — и точка, точка. Точка!
— Простите?
Я поднял голову — передо мной стоял кто-то.
— Да?
— Мы закрываем. Пожалуйста…
Я осмотрелся: зал был уже пуст, музыка смолкла, буфетчик пересчитывал свою скудную выручку. Я встал, пошатнулся, но справился со своей неожиданной… как бы это сказать?.. — несоразмерностью.
— Неужели это я?
— Конечно, это вы, — отвечал кто-то. — А мы — это мы, и мы закрываем.
Я вышел во двор. Фонарь над входом горел, хотя теперь уже можно было обойтись и без него. Почему? Да вот же — на часах около шести. Светает. Я опустил голову, чтобы не видеть чересчур много лишнего, и пошел вперед.
Вопрос: «Куда вы идете?»
Ответ: «Вперед.»
Оценка: «Пять.»
Почему именно пять? Ведь на часах около шести… Я шел и шел, а потом поднял голову и увидел арку, и вспомнил блог Милонгеры, и порадовался совпадению обстоятельств — не потому что обстоятельства были так уж хороши, а потому что радостна была сама возможность совпадения: ведь факт совпадения означает повторяемость, а повторяемость означает наличие смысла. А когда есть смысл — это хорошо, вы согласны? Я чувствую, что запутал вас, бедные… Но это не страшно, поверьте: вот сейчас мы выйдем на мост и все распутаем, вот увидите.
Я миновал арку и повернул направо, на мост. Уже почти совсем рассвело, но я не видел ничего из-за слез. Меня всего, до души моей, обливали слезы, как жидкий шоколад — твердое мороженое, как стихия — стихию, сам не знаю почему, наверное, из-за усталости. Я шел по мосту, один на мосту. Проезжали машины, но мало, так что не в счет. А что в счет? Я не знал, я остановился, я подошел к невысокому ограждению и посмотрел вниз.
Внизу лежало полусонное, почти пустое в этот предрассветный час русло хайвея. Я взялся за низенькие перила и наклонился, чтобы разглядеть побольше. Почему-то это казалось мне особенно важным. В тридцати метрах подо мной, предупредительно зарычав ввиду моего непрошеного внимания, пронесся тяжелый грузовик.
