— Верно, князь, не могу лгать, — ответил Марзпетуни. — Нехорошо вообще, что мы не следуем заветам наших предков.
— Ты прав. Заветы их священны. Мы никогда не должны их забывать.
— Но мы забываем как раз самые главные. Один из этих заветов гласит: «Объединение — мать добра, несогласие — родитель зла».
— Ты упрекаешь меня, князь, и имеешь на это право; но я прошу тебя — поужинай. Это меня порадует больше, чем блага, происходящие от ложного «объединения», которое часто хуже всякого зла.
Князь, вспомнив о своем решении не волновать старика, замолчал.
Ему тяжело было видеть, что князь Севада может есть только при помощи слуг. Он помнил князя здоровым, гордым и полным величия. А теперь… теперь он сидел, сгорбившись, — дряхлый, худой, бледный старик, и только мятежный дух его все еще не хотел смириться.
После ужина Марзпетуни спросил, почему князь Григор не желает выйти к ним.
— Григор находится у Амрама, — ответил Севада. — Сын мой Давид командует там агванскими полками, а Григор — гардманскими.
— Командует гардманцами? — изумленно спросил Марзпетуни.
— Да. Ты, вероятно, удивляешься, как может командовать слепой? Но у моих войск имеется и другой полководец. Присутствие же Григора необходимо, чтобы гардманцы видели все время перед собой своего слепого князя и хранили в сердцах неугасимый огонь мести.
Марзпетуни удивлялся, что Севада так откровенно раскрывал перед ним свое сердце и свои сокровенные мысли. Он нисколько не боялся, что князь Геворг как соратник и приближенный царя может помешать осуществлению его планов. Поведение Севада внушало большие опасения.
— Итак, ты сделал все, чтобы месть гардманцев была неугасимой, а восстание губительным? — спросил князь безнадежно.
— Князь Марзпетуни! Я не мог поступить иначе. Прокляни меня, если хочешь, но знай, что когда чаша переполнена, она проливается…
Князь Геворг почувствовал, что настало время пустить в ход средство, которым можно было смягчить сердце непреклонного Севада. Этим средством могла быть только его мольба. Чужого он не стал бы умолять, если б даже речь шла о спасении родины, но своего родича просить не стеснялся, потому что знал, что этим не унижает себя в глазах Севада.
— А если бы я опустился на колени перед тобою, князь Севада, стал бы целовать твои ноги, умоляя, чтобы ты, щадя кровь своих братьев и сыновей, запретил эту резню, которая погубит бесчисленные семьи, сделает сиротами тысячи детей, вдовами — жен и лишит радости невест? Если бы я напомнил тебе священный долг христианина «не воздавать злом за зло» и не утолять жажду личной мести ценою гибели родины, — что бы ты сделал тогда, князь Севада? Неужели и тогда бы ты остался глухим к моей мольбе и слезам?
— Ни слова об этом, князь Марзпетуни! Природа создала человека иначе, чем мы думаем. Возмущенное сердце не подчиняется разуму. Напрасно мы называем себя христианами. Мы рабы своих страстей, а не ученики Христа. Христиан нет на свете. Заветы Христа выполняют только те, кто не терпел лишений от неблагодарного друга или, испытав их, не действовал по древней заповеди: «Око за око, зуб за зуб». Это более естественно, чем прощать по-христиански.
— А те, кто могут мстить и все же прощают?..
— Если есть такие люди, то они высшие существа, настоящие Христовы ученики. Я таких не знаю.
— Будь ты одним из них, князь Севада! Неужели твое сердце не возгордится сильнее при мысли, что ты мог отомстить, но простил, чем если ты отомстишь и породишь вокруг себя разорение и смерть? Тот, кто знает, в чем высшее благо, но действует наперекор этому благу, — тот преступник. Владетель Гардмана не пожелает, чтоб кто-нибудь из нас осмелился назвать его так.
— Владетель Гардмана, к сожалению, простой смертный. Природа одарила его таким же сердцем, как и других людей. Он не может не чувствовать того, что чувствуют ему подобные.
— Нет! Владетель Гардмана знает, что такое добродетель. Он знает, как радостно прощать, и, конечно, простит. Я прошу у тебя этой милости во имя тех матерей и жен, чьих сыновей и мужей ты готов принести в жертву мести.
— Князь Марзпетуни, ты меня обезоруживаешь. Твои слова смущают меня, потому что ты сидишь передо мною и я слышу твою речь. Но когда ты уйдешь, и в этой огромной комнате только летучие мыши будут свидетелями моей скорби, когда утреннее солнце принесет мне тот же мрак, какой приносит ночь, когда для того, чтобы передвигаться, я должен буду прибегнуть к помощи слуг, как тогда мне быть? Когда мне захочется услышать хотя бы одно ласковое слово моей любимой жены, и я его не услышу и вспомню, что неумолимый приказ твоего царя унес ее в могилу; когда до меня донесутся грустные песни моей несчастной невестки, оплакивающей черную судьбу слепого мужа, когда сын Григора, маленький Севада, в сотый раз спросит меня: «Дедушка, бог тебя ослепил, потому что ты старый, но почему он ослепил моего отца?..» — скажи, князь, когда все эти мысли и чувства нахлынут на меня и смутят душу, когда сердце беспрестанно будет кричать: «Месть, месть злодею!» — что мне делать тогда?
