Как тебе известно, я взял восемь тысяч человек и направился в Дзорапор. Первым моим делом было осадить и взять крепость Каян. Здесь вместе с князем Васаком находились жены восставших нахараров. Я освободил их, думая до возвращения царя из Абхазии ограничиться только этим. Но воины, бежавшие из крепости Каян, вместе с крестьянами окрестных сел укрепились в ближайших городах и стали своими набегами беспокоить мои войска. Отряды наши встретились, и я вынужден был истребить несколько сот человек, так как они не пожелали сложить оружие. У крестьян же, чтобы они в другой раз не осмеливались вмешиваться в распри своих князей, мы пожгли посевы. После этого я ушел со своим войском в Гугарские горы. Тогда наши князья стали обвинять меня в жестокости, хотя сами в подобных случаях поступали более жестоко.
— Мы обвиняли тебя в том, что ты восстал в тяжелое для страны время, когда государь был занят в Абхазии войной с Гургеном. Мы победили абхазского царя. Грузинский царь Атырнерсех явился посредником, и мы должны были уже подписать соглашение, как вдруг гонец привез известие, что князь Саак снова восстал и разоряет земли. Государь и мы все были поражены. Никто не хотел верить, что ты нарушил клятву, данную в присутствии всех. Тогда царь Атырнерсех сам посоветовал государю оставить незаконченным дело о мирном соглашении с Гургеном и поспешить в Гугарк, чтобы предотвратить дальнейшее кровопролитие.
— Вы напрасно торопились. Я поднял восстание в отсутствие царя, чтобы не сражаться с его войсками. Я даже надеялся, что царь Атырнерсех или вы, князья, отговорите царя Ашота двинуть войска против меня, а посоветуете ему увидеться со мной наедине и помириться, как сыну с отцом.
Тогда я, конечно, поговорил бы с ним, как подобает, и дело, возможно, приняло бы другой оборот. Но разъяренный царь ураганом налетел на Гугарк, и встретить его миром было уже невозможно.
— Ты не прав, князь. Прежде всего мы двинули против тебя не все войска, а пришли только с несколькими полками.
— Это мне не было известно. Я полагал, что большая часть войска оставлена вами в засаде.
— А я повторяю, что мы пришли только с несколькими полками. Затем царь прислал к тебе епископа для переговоров. Но ты не захотел мириться, сказав епископу: «Останься в моем шатре, а я пойду и отвечу царю своим мечом».
— Да, я ответил епископу именно так. Сейчас я раскаиваюсь в этом. Но ведь и я человек, и я мог выйти из себя. Епископ напомнил мне о клятве, которую я дал на холме, у подножия креста, водруженного перед царскими войсками. «Смотри, — сказал мне епископ, — ты изменяешь клятве. Если ты не примиришься, мир тебя осудит, как клятвопреступника». Я обезумел от ярости. Твой царь имел в руках доказательство моей клятвы… Он хотел очернить меня перед всем миром. Что мне было делать? Где мне было найти сюнийского епископа, чтобы подтвердить клятву, принесенную царем в его присутствии? Тогда бы стало ясно, кто из нас клятвопреступник. У царя в руках были веские доказательства, а у меня не было ничего. Оставалось одно: извлечь из сердца его слова клятвы и возвестить их миру. И вот я, обезумев от гнева, вместо того чтобы двинуть свое многочисленное войско и разбить наголову царские полки, один, с обнаженным мечом взбежал на холм. Ваш отряд, находившийся на вершине, окружил меня. Сын мой оставил поле битвы и помчался вслед за мною. Он видел, что я иду навстречу смерти, и поспешил мне на помощь. Ванандские разбойники расстроили ряды гардманцев. Господь предал меня в руки врага. Господь, а не царь Ашот покорил Севада! Ты сам говоришь, что вы пришли только с несколькими полками. Разве могли они разбить войско в восемь тысяч человек? Но бог предал меня и моего сына в ваши руки, а войско мое рассеялось, потеряв предводителя. Так это или не так?
— Да, это так.
— А теперь скажи мне: если царь действительно хотел помириться со мной, если он избегал кровопролития, то почему же он обагрил свои руки кровью? Ведь ему уже не угрожала опасность. Я и мой сын были его пленниками. Почему же он ослепил меня и Григора? Человеческое или звериное сердце билось в его груди?
