Обдав их волной своих ароматов и сверкнув по крайней мере двадцатью пятью каратами на своих пухлых пальцах, она ушла, оставив Джона в состоянии полнейшего шока.
— Она это серьезно? — спросил он у Гейл, вытаращив глаза. — Положит полмиллиона долларов на мое имя?
Он все еще не мог осознать своей власти над людьми, разве это не экстраординарный случай? Он не преследовал абсолютно никаких корыстных целей. Гейл улыбнулась, и на щеках у нее появились ямочки, засветившиеся, как бриллианты состоятельной матроны.
— Вы теперь знаменитость, Джон. Люди будут стараться доставить вам удовольствие или использовать вас. Или и то и другое сразу.
Джон Баббер кивнул в ответ и вернулся к своей бараньей отбивной. Но он жевал механически, едва ощущая вкус блюда. В словах Гейл прозвучало совершенно новое для него понятие — знаменитость. Знаменитость отличается от обычных людей; вместе со славой приходит власть, а также и ответственность. Все не так просто, а гораздо сложнее, чем он себе представлял. Теперь ему есть над чем подумать.
Они закончили еду в полном молчании. Гейл рада была тому, что ей удалось заставить Джона задуматься над всем происходящим. Ей очень хотелось сказать ему еще кое-что и не терпелось увидеть его реакцию. Эта история разрасталась все больше и больше. Гейл всегда мечтала найти подобную историю, когда в человеке в его звездный час проявляется то лучшее, что в нем заложено, и это может послужить примером и зажечь сердца людей.
Гейл оплатила чек на триста пятьдесят долларов. Джон не мог поверить своим глазам. А если бы они еще заплатили за вино! Просто чудовищно! Джон подумал о том, скольких бездомных людей можно было прокормить на эту сумму, и получилось, что очень много.
Когда они поднялись, чтобы уйти, и метрдотель побежал за шалью Гейл и пальто Джона, все находившиеся в ресторане встали и зааплодировали, как и вначале. Аплодисменты не стихали до тех пор, пока Джон и Гейл не скрылись из виду.
Перед рестораном их ждала огромная толпа. Каждая газета города направила сюда своего фотографа и корреспондента, и все общенациональные газеты и журналы, имеющие свои редакционные офисы в Чикаго, также послали сюда своих представителей с камерами наперевес.
Как только появились Гейл и Джон, замелькали фотовспышки, застрекотали кино- и видеокамеры, а репортеры начали выкрикивать свои вопросы:
— Эй, Джон! Идите сюда, Джон! Как вы себя чувствуете в роли героя?
— Эй, мистер Баббер! Что вы собираетесь делать со всеми этими деньгами?
А из толпы поклонников раздавались возгласы типа: «Я люблю тебя, Джон!», «Мы любим вас, Джон!» и «Бог любит вас, Джон!»
За шеренгой репортеров были установлены микрофоны и видеокамеры других средств массовой информации. А по краям, сдерживаемая полицией, напирала огромная толпа зевак и людей, пришедших почтить героя, поймать хотя бы мимолетный взгляд своего кумира.
При посадке в машину их тоже обступила толпа репортеров, операторов, фотографов и просто зрителей. Толпа напирала на них со всех сторон, угрожая их жизни. Полиция стремилась навести порядок, расчленяя толпу на несколько стройных рядов, вдоль которых и провели Джона и Гейл к ожидавшему их лимузину. Джон двигался автоматически, уже мало что соображая; глаза у него болели от яркого света фотовспышек. Вдруг он остановился, заметив по краям толпы несколько бездомных людей, скромно держащихся в тени. Они тоже аплодировали ему и улыбались. Он был все-таки из их числа, и они гордились им.
Среди них был молодой парень, весь в лохмотьях, на голове у него была старая шерстяная шапка, а в руках — парусиновая сумка с банками, чтобы сдать их в пункт переработки за один-два доллара. Джон Баббер как будто увидел себя в зеркале. Вчера этим человеком мог быть он сам. Единственное, что отличало их друг от друга, так это то, что у Джона был ботинок Берни ла Планта.
— Поехали, Джон! — настаивала Гейл, пытаясь вырвать его из объятий толпы и впихнуть в машину. Но Джон не слышал ее, как будто Гейл перестала существовать для него, как будто он остался вдруг один наедине с толпой. Он повернулся к толпе и поднял руки:
